Лафит, Жан
| Жан Лафит |
Жан Лафит (фр. Jean Lafitte) — французский приватир и контрабандист, который с молчаливого одобрения американского правительства грабил английские и испанские корабли в Мексиканском заливе. Расцвет его «предприятия» пришёлся на 1810-е годы.
Биография
О месте рождения и юности Лафита почти ничего не известно. Не исключено, что он был уроженцем Гаити и состоял на тайной службе у испанцев.[1] О нём говорили, что Лафит знает побережье Мексиканского залива лучше любого картографа. Документально подтверждено, что в 1805 году он сбывал награбленное через торговое предприятие своего брата Пьера в Новом Орлеане.
После принятия президентом США Томасом Джефферсоном билля о запрете ввоза новых рабов на территорию США (1807) Лафиты перенесли свою деятельность в залив Баратария у берегов Луизианы, где под их начальством служило до тысячи человек. Лафиты осуществляли нелегальные поставки рабов в южные штаты США. Их люди и пушки сыграли заметную роль в победе Эндрю Джексона над англичанами в битве за Новый Орлеан (1815).
В 1817 году под давлением властей Луизианы Лафит перебрался на техасский остров Гальвестон, где основал квазигосударство под названием «Кампече». Он продолжал контрабандой поставлять рабов южноамериканским плантаторам, используя таких посредников, как Джеймс Боуи.
В 1821 году один из лафитовских капитанов без его ведома напал на плантацию в Луизиане. Лафит приказал повесить провинившегося, а в честь посланных вдогонку американских моряков устроил банкет и охоту. Тем не менее Лафиту было приказано затопить свои корабли и в течение двух месяцев оставить Гальвестон, что и было им исполнено.
Сохранив под своим началом всего два корабля из некогда могучей флотилии, Лафит с горсткой подручных обосновался на островах Исла-Мухерес у берегов Юкатана. Даже в это трудное время он оберегал своё «честное имя» в США и не нападал на американские суда. После 1826 года известия о нём пропадают.
В Луизиане долгое время ходили легенды о подвигах капитана Лафита. В городе Лейк-Чарлз ежегодно проводятся «дни контрабандистов» в память о Лафите и его людях. Его именем назван заповедник у побережья Баратарии. В 1938 году Фредрик Марч сыграл Жана Лафита в голливудском фильме «Флибустьер». В 1958 году Энтони Куинн снял в Голливуде фильм о пирате, которого сыграл Юл Бриннер. В 1950-е годы в печати появился судовой журнал Лафита, однако его подлинность оспаривается.
Напишите отзыв о статье "Лафит, Жан"
Примечания
- ↑ [books.google.com/books?id=RFRu8kYThEcC&pg=PA49&dq=lafitte+spanish&as_brr=0&sig=ACfU3U11laJG3AedRf41eXdxd05Cfp_L7Q Galveston: A History of the Island — Google Books]
Ссылки
- [thelaffitesociety.com/ Общество Лафитов] — ставит своей задачей сохранение памяти о Лафитах и их времени
Отрывок, характеризующий Лафит, Жан
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.
После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
