Львовские орлята

Львовские орлята (польск. Orlęta lwowskie) — утвердившееся в польской традиции, а за ней в историографии название молодых польских ополченцев (в том числе подростков), с оружием в руках принимавших участие в обороне города Львова во время Польско-украинской войны (1918—1919) от армии ЗУНР и во время Советско-польской войны (1919—1921) от армии Александра Егорова; в Польше считаются национальными героями.

Первоначально орлятами называли молодых добровольцев, принимавших участие в обороне Львова от украинцев 1-22 ноября 1918 г. (см. Польско-украинская война). Со временем, так стали называть всех молодых польских солдат, сражавшихся в Галиции во время Польско-украинской и Советско-польской войн (1919—1921). Молодых защитников Перемышля, участников боёв с Красной армией под командованием Будённого под Комарно и Задворцем, называли так же. Погибшие в боях «орлята» были похоронены на Кладбище «орлят», проект которого был создан бывшим «орлёнком» Рудольфом Индрухом; кладбище было уничтожено и превращено в свалку при Советской власти (1971), ныне восстановлено.

Известные «орлята»

Из «львовских орлят» наиболее известны 13-летний доброволец Антоний (Антось) Петрикевич, ученик II класса львовской гимназии, смертельно раненый при защите так называемого «Редута смерти» 23 декабря 1918 г. и умерший в больнице 24 дня спустя. Он был посмертно награждён орденом Virtuti Militari, став самым молодым кавалером этого ордена. Широко известен также его ровесник 14-летний Ежи (Юрек) Бичан, погибший на Лычаковском кладбище 21 ноября (в последний день боёв в городе). Его мать, Александра Загорская (Загурская), также участвовала в боях. Последний из оставшихся в живых «орлят», майор Александр Саляцкий (р. 1904) умер 5 апреля 2008 г.

Отрывок, характеризующий Львовские орлята

В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.