Мюнстерский мир

Мюнстерский мирный договор — договор между Республикой Соединённых провинций Нидерландов и Испанией, подписанный в 1648 году. Это был поворотный договор в истории для Соединённых провинций и одно из ключевых событий нидерландской истории; с его заключением Соединённые Провинции наконец обрели независимость от Священной Римской империи. Договор был частью Вестфальского мира, который закончил Тридцатилетнюю войну и Восьмидесятилетнюю войну (Нидерландскую революцию).

Переговоры между враждующими сторонами начались в 1641 году в городах Мюнстер и Оснабрюк, современная территория Германии.

Несмотря на то, что Соединённые Провинции не были формально признаны независимым государством, республике было разрешено участвовать в мирных переговорах; даже Испания не была против этого. В январе 1646 года восемь нидерландских представителей (2 из Голландии и по 1 с каждой из остальных шести провинций) прибыли в Мюнстер, для того чтобы начать мирные переговоры. Испанскому посланнику были предоставлены значительные полномочия королём Филиппом IV, который ждал подписания мира на протяжении многих лет. 30 января 1648 года стороны достигли консенсуса, и текст было отправлен в Гаагу и Мадрид на подписание. 15 мая этого же года мир был наконец заключен. Республика Соединенных провинций получила международное признание своей независимости (были решены вопросы её суверенитета, территории, статуса Антверпена и устья Шельды, намечены проблемы, еще остававшиеся спорными).

Оригинальная копия мирного договора хранится Рейксархивом (национальный архив Нидерландов) в Гааге.

Отрывок, характеризующий Мюнстерский мир

– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.