Плачевная речь по Карлу XI

Плачевная речь по Карлу XI была написана церемониймейстером шведского королевского двора Юханом Габриэлем Спарвенфельдом (1655—1727) на русском языке того времени по случаю смерти шведского короля Карла XI, наступившей 5 апреля 1697 года. Речь была произнесена в Стокгольме примерно полгода спустя после смерти Карла XI — в день его рождения, 24 ноября 1697 года, на мемориальной церемонии, когда останки короля были перенесены в усыпальницу шведских королей. Впоследствии речь была издана и напечатана латинским шрифтом в двух экземплярах. Речь представляет интерес для исследователей-славистов как образец транскрипции русского языка конца XVII века, для литературоведов — как образец поэзии того времени, а для историков — в связи с разными гипотезами, выдвинутыми для объяснения появления подобного литературного памятника в контексте отношений шведской короны и её русскоязычных подданых.

Об авторе

Юхан Габриэль Спарвенфельд (швед. Johan Gabriel Sparwenfeld) изучал право, историю и языки в Уппсальском университете, а затем несколько лет путешествовал по Европе. Русский язык он выучил в Москве, где пребывал в течении трёх лет (с 1684 по 1687), вначале в качестве посла Швеции, а затем как частное лицо. Юхан Габриэль изучал и другие славянские языки (всего, по свидетельствам исследователей, он свободно говорил и писал не менее чем на 14 языках). Во время своего пребывания в России он приобрёл ряд книг на русском языке, которые по завершении своей дипломатической миссии вывез в Швецию. В настоящее время эти издания хранятся в библиотеке Уппсальского университета. Король Карл XI благоволил Спарвенфельду. После возвращения из России он продолжал путешествовать по Европе, занимаясь по поручению короля поиском документов, которые могли бы доказать шведское происхождение готов. Позже король назначил его на должность церемониймейстера, которую он занимал в течение 18 лет.

Юхан Габриэль Спарвенфельд является автором словарей: четырёхтомного славянско-латинского Lexicon Slavonicum и однотомного латинско-славянского.

Произнесение речи

Речь была зачитана примерно полгода спустя после смерти Карла XI — в день его рождения, 24 ноября 1697 года, на мемориальной церемонии, посвящённой переносу останков короля в усыпальницу шведских королей в церкви Риддархольмена в Стокгольме. В речи восхвалялся Карл XI, упоминались его положительные моральные качества, перечислялись его достижения во внутренней и внешней политике, а также восхвалялся его сын, уже воцарившийся к тому времени на шведском престоле, — Карл XII. Поскольку, в отличие от похорон короля, на которых должны были присутствовать представители всех областей, на мемориальной церемонии наличие тех или иных представителей не было обязательным, в историографии предполагается, что при произнесении речи не присутствовал никто, кто владел бы русским языком, за исключением самого Спарвенфельда.

Издание речи

Речь была написана по-русски, но отпечатана латинскими буквами, так как в распоряжении Спарвенфельда не имелось литер кириллицы. По сведениям шведского лингвиста Уллы Биргегорд (швед. Birgegård Ulla), речь заинтересовала нового короля (Карла XII) в достаточной степени для того, чтобы отдать приказ закупить кириллические литеры, но этого так и не произошло (возможно из-за нехватки средств). Речь была напечатана на восьми листах, из которых один лист был титульным, сама речь располагалась на шести листах, а на оставшемся листе — стихотворение в жанре элегии-плача. Речь была напечатана без имени автора. Но в тексте есть акроним имени автора: в последней строке речи первые буквы четырёх слов (J, G, S и P, которые являются инициалами имени Johan Gabriel Sparfwenfeldt) выделены размером. По имеющимся данным, текст речи был отпечатан всего в двух экземплярах. Сохранился один из них, и он находится в библиотеке Уппсальского университета. Одна из фотокопий страниц этого издания в настоящее время хранится в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге. Высказываются различные предположения о том, почему речь была отпечатана. По одной версии, она предназначалась для распространения среди русскоязычного населения, которое по каким-то причинам не последовало. По другой версии, речь была отпечатана только для документации в связи с торжественным мероприятием.

Значение речи

По поводу того, что речь была написана и и произнесена на русском языке, У. Биргегорд высказала следующие предположения:

• речь предназначалась для повышения лояльности к шведской власти русскоязычных жителей Ингерманландии, находившейся в то время под властью шведского монарха;
• это имело символическое значение, призванное показать, что в состав Швеции входят земли, населённые русскоязычным населением.

Оспаривая эти предположения, российская исследовательница Лидия Гротт предполагает, что Спарвенфельд составил, напечатал и прочитал эту речь на русском языке для поиска спонсоров, которые бы профинансировали его проект по изданию его славяно-латинского и латинско-славянского словарей.

Шведский учёный Юнас Нордин объясняет написание речи на русском языке общением Спарвенфельда во время своего пребывания в Риме с представителями католической организации «Congregatio de propaganda fide», среди которой было много полиглотов, имевших своеобразное хобби: они составляли речи в адрес какой-либо августейшей особы и переводили их на несколько языков.

В настоящее время эта речь используется сторонниками альтернативной исторической теории для утверждений о том, что в XVII веке не было никакого шведского языка, а все шведы говорили по-русски.

В славистике

Поскольку речь была записана латинскими буквами, она представляет собой интересный материал для лингвистов в качестве записи (в транскрипции) русского произношения конца XVII века. Стихи Спарвенфельда, включённые в речь, представляют отдельный интерес. 23 из стихов речи написаны в ритме четырёхстопного дактиля. Остальные 19 стихов не имеют тонического размера, но могут быть прочитаны как одиннадцатисложные силлабические строки.

Литература

• Улла Биргегорд. Соображения о русском языке в письменном наследии И. Г. Спарвенфельда. Доломоносовский период русского литературного языка. Материалы конференции в Фагерудде, 20—25 мая 1989 г. (Slavica Suecana, Series В, Studies, Vol. 1), Stockholm, 1992, с. 41—59.
• Birgegård, Ulla [www.moderna.uu.se/ullabirgegard/?languageId=1 Plačevnaja reč’ po Karlu XI-omu na russkom jazyke, Essays to the memory of Anders Sjöberg, Stockholm Slavic Studies, 24, 1995, 25-37]. UPPSALA UNIVERSITET. [archive.is/Lkw8h Архивировано из первоисточника 21 ноября 2014].
• [libris.kb.se/bib/2035656 Plačevnaja reč po Karlu XI-omu na russkom jayʺke.] / Улла Биргегорд (швед. Birgegård Ulla). — Стокгольм : Almqvist & Wiksell International, 1995. — ISBN 91-22-01666-X.</span>

Отрывок, характеризующий Плачевная речь по Карлу XI

Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота расходилось по траве большое пятно крови.
Вызванные ополченцы с носилками остановились позади офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело, всхрапывая, дышал.
– Ну что стали, подходи!
Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.
– Берись, клади, всё одно! – крикнул чей то голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.
– Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец! Ах боже мой! – слышались голоса между офицерами. – На волосок мимо уха прожужжала, – говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах, поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.
– В ногу идите… Э!.. мужичье! – крикнул офицер, за плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.
– Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, – говорил передний мужик.
– Вот так, важно, – радостно сказал задний, попав в ногу.
– Ваше сиятельство? А? Князь? – дрожащим голосом сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.
Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из за носилок, в которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.
Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и внимательными лицами, стояли толпы солдат носильщиков, которых тщетно отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров, солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые, ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались, просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились, ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной головой, высокий, красивый, черноволосый унтер офицер. Он был ранен в голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа раненых и носильщиков.
– Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого короля забрали! – блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь вокруг себя, кричал солдат. – Подойди только в тот самый раз лезервы, его б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю…
Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика, блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве не все равно теперь, – подумал он. – А что будет там и что такое было здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».


Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он вздохнул и опустил глаза.
– Ну, сейчас, – сказал он на слова фельдшера, указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.
В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.
– Видно, и на том свете господам одним жить, – проговорил один.
Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся стол, с которого фельдшер споласкивал что то. Князь Андрей не мог разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело, та самая chair a canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.
В палатке было три стола. Два были заняты, на третий положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин, вероятно, казак – по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его. Доктор в очках что то резал в его коричневой, мускулистой спине.
– Ух, ух, ух!.. – как будто хрюкал татарин, и вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы, начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно звенящим, протяжным визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча – один был бледен и дрожал – что то делали над другой, красной ногой этого человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках, обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и поспешно отвернулся.
– Раздеть! Что стоите? – крикнул он сердито на фельдшеров.
Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул. Потом он сделал знак кому то. И мучительная боль внутри живота заставила князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его в губы и поспешно отошел.
После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.
Около того раненого, очертания головы которого казались знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.
– Покажите мне… Ооооо! о! ооооо! – слышался его прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти радостными слезами.