Равашоль

Равашоль
Ravachol
Имя при рождении:	François Claudius Koënigstein
Дата рождения:	14 октября 1859(1859-10-14)
Место рождения:	Сен-Шамон
Дата смерти:	11 июля 1892(1892-07-11) (32 года)
Место смерти:	Монбризон
Отец:	Жан-Адам Кёнигштейн
Мать:	Мари Равашоль

Франсуа Клавдий Кёнигштейн (фр. François Claudius Koënigstein, более известный как Равашоль или Рокамболь анархизма; 14 октября 1859, Сен-Шамон, — 11 июля 1892, Монбризон) — французский анархист, прославившийся актами индивидуального террора.

Биография

Франсуа Клавдий Равашоль родился 14 октября 1859 года в Сен-Шамоне (департамент Луара). Мари Равашоль, его мать, работала тростильщицей шелка. Отец, немец, Жан-Адам Кёнигштейн (по прозвищу L’Allemand), был родом из Голландии и прибыл в Форе годом ранее, в 1858 году. Он работал в кузнице.

До 1862 Равашоль находится у медсестры, пока Жан-Адам Кёнигштейн не признал ребёнка и жену, Мари Равашоль. Равашоль содержался в приюте до 6-7 лет. Его отец грубо относился к своей жене и регулярно допрашивал Равашоля, чтобы найти предлог против него. Согласно Равашолю в первых воспоминаниях — попытки отца были безрезультатны. Вскоре отец отказался от семьи и вернулся в Нидерланды, где через год скончался от болезни.

Не в состоянии обеспечить своих четырёх детей, Мари Равашоль была вынуждена молить о помощи, чтобы устроить своего сына на ферму. Уже с восьми лет Равашоль упорно трудился, чтобы прокормить свою семью. Так же он пробует себя пастухом, шахтёром, хвостовым, котельщиком до того момента, пока не находит в Сан-Шамоне рабочее место в качестве ученика красильщика.

В 18 лет Равашоль начинает читать книгу «Вечный жид» Эжена Сю, что способствует его отдалению от религиозных идей. Вскоре после лекции Поля Минка (3 декабря 1881) в Сен-Шамоне он окончательно порывает с ними. В конференциях Равашоль помогал Леони Рузад и Шарь-Эдму Шаберу, интересовался социалистической прессой, в частности «Пролетариатом» и «Жителем Парижа». После он вступает в круг социальных исследований, где встречает анархистов Туссена Борда и Режи Фора. На тот момент Равашоль — коллективист, анархистом он станет позднее.

Когда Равашоль со своим братом вернулись домой, его семья была безработной и жила в нищете, это вынудило Франсуа заняться кражей кур, чтобы хоть как-то прокормить семью. В 1888 году, чтобы заработать, он за 5 франков играл на танцах на аккордеоне, также участвовал в контрабанде алкоголя и изготовлении фальшивых денег. В 1890 году он был арестован за кражу и посажен в тюрьму Сен-Этьен.

В ночь с 14 по 15 мая 1891 Равашоль осквернил захоронение графини Рошетель, чтобы снять с трупа украшения, но украшений на теле женщины не оказалось.

18 июня 1891, в Шамбле, он убивает и грабит Жака Брюнеля, 93-х летнего отшельника, занимающегося подаяниями с 50 лет. Нуждающийся, но не без состояния, старик накапливал пожертвования в то время, как сам жил в крайней нищете. Преступление было обнаружено в полдень 21 июня. Полиция быстро установила убийцу и 27 июня устроила ловушку для Равашоля. Арест проходит вместе с комиссаром Тейшне и пятью инспекторами, но ему удается сбежать.

Активно разыскиваемый полицией, он назначает дату своего самоубийства на 13 июля, а затем едет в Барселону к Полю Бернару. На тот момент анархист был заочно осуждён в ноябре или декабре 1890 на 2-3 года тюремного заключения за «подстрекательство к убийствам, грабежам и поджогам». В Барселоне Равашоль вместе с товарищами занялся производством взрывчатых веществ, после чего переезжает в 1891 году в Париж под именем Леона Леже, где находит убежище у Чарльза Шоментина.

Случай при Клиши

Равашоль был одним из зачинщиков двух нападений на судей, которые участвовали в деле Клиши. 1 мая 1891 года, в день стрельбы Формье, тридцать протестантов прошли от Леваллуа-Перре до Клиши, неся перед собой красное знамя. Около трёх часов знамя убрали и демонстрантов разогнали, а комиссар Лабусьер отдал приказание захватить эмблему. Вследствие этого инцидента была перестрелка, некоторые полицейские отделались лёгкими ранениями. В результате трое анархистов были арестованы, в их числе был и Луи Левейе, который выстрелил сам в себя. Прибыв на пост, они были подвергнуты жестоким пыткам за свой бунт. На судебном процессе 28 августа того же года генеральный адвокат Було потребовал смертной казни в отношении одного из подсудимых. Приговор вынесен строгий: Анри Луи Декамп — 5 лет тюрьмы, Карл-Август Дардари — 3 года, Луи Левейе — 5—6 лет.

Делом заинтересовались в анархистской газете. В ней подчеркивается образцовое отношение Анри-Луи Декампа на процессе и насилие по отношению к его товарищам. Себастьян Фор издал брошюру разбирательства этого анархистского дела в уголовном суде. Жестокостью полиции рассматривается вызов анархистов. Идти решает Равашоль с несколькими спутниками.

Кража в Суази-сюр-Сен

В ночь с 14 на 15 февраля 1892 из карьера Суази-сюр-Сен были украдены 360 динамитных блока, 3 кг пороха, 100 м фитиля и 1400 капсюль-детонаторов. Расследование сразу показало направление на анархистов Парижа. Полиция стала подозревать грабителей в подготовке нападения на испанское посольство во время первомайской демонстрации. 23 февраля полиция провела массовый обыск у анархистов, в том числе Жана Грейва, издателя журнала Le Révolté, Константа Мартина и Эмиля Пуже. Поиски оказались безрезультатными, если не считать Бенуа Шолбри и Бордье, у них были обнаружены несколько динамитных шашек, похищенных из Суази-сюр-Сен.

Нападения

Нападение на бульваре Сан-Жермен

Первой целью Равашоля становится комиссариат Клиши. Его планируют подорвать 7 марта 1892 с помощью 50-ти динамитных шашек. Рассчитав все трудности дела, группа решает сменить цель на советника Эдмонда Бенуа, на тот момент председателя при Клиши. Адрес советника Равашоль нашёл в телефонной книге. На разведку, к месту проживания Бенуа, отправился Чарльз Саймон. Он прибыл на бульвар Сен-Жермен, но в итоге так и не нашёл нужный этаж, где живёт советник. Консьерж дома, Августин Пино, попросту проигнорировал присутствие Саймона.

11 марта около 18:00 группа отправилась на трамвае до места встречи с Эдмондом Бенуа. С ними так же отправился Чарльз Шоментин, но позже он отказался от своего участия, так как у него была семья о которой нужно было заботиться. Возле театра Bouffes du Nord Равашоль отпустил Чарльза Саймона и Йосифа Била, отправив их в Сен-Дени. Бомбу заложили на первом этаже, Равашоль зажег фитиль. Он быстро выбежал на тротуар, после чего раздался взрыв. Будучи на суде Равашоль сказал: «Я думал, что дом падал на меня!». В итоге был ранен один человек, но Советник не получил никаких ранений. На тот момент ущерб был оценен в 40 000 франков.

13 марта Равашоль с товарищами планируют ещё одно нападение, теперь уже против адвоката Було. Равашоль и Чарльз Саймон изготавливают новую бомбу, на этот раз состоящую из 120 динамитных шашек.

15 марта бомба была взорвана в казарме Лобау, в итоге вся полиция была мобилизирована. Массово печатается описание Равашоля для прессы, где указывают на его отличительный признак в виде шрама на левой руке.

17 марта были арестованы Чарльз Саймон и Чарльз Шоментин, за что анонимный информатор получил 800 франков. Равашолю удалось сбежать от полиции и отправиться в Сен-Мандре, где у него была комната для укрытия. Чтобы снизить риск узнаваемости, Равашоль сбривает бороду и решается продолжить попытки покушения на Було. На суде Чарльз Шоментин сообщает, что Леон Леже и Равашоль — это один и тот же человек.

Атака на улицу Клиши

27 марта в 6:20 Равашоль на автобусе добирается до улицы Клиши и закладывает бомбу на втором этаже дома № 39. Когда Равашоль отошёл от здания на 50 метров, бомба взорвалась. В результате взрыва пострадали семь человек, а нанесённый ущерб впоследствии был оценен в 120 000 франков.

После нападения он сел в автобус и доехал до Ботанического сада, чтобы оценить нанесенный ущерб. Неожиданно для Равашоля автобус изменил свой маршрут, и в итоге увидеть итоги своего взрыва ему так и не удалось. Около 11 утра он зашёл в ресторан, который расположен на бульваре Магента, чтобы встретиться там с официантом Жюлем Леро. Жюль Леро имел неплохие знания в области военной службы, и Равашоль решил использовать его в своих интересах для планирования новых целей анархистов. По секрету он рассказывает Леро о только что произошедшем взрыве. Официант был весьма заинтригован, но все же решил оставить Равашоля.

Арест

30 марта 1892 Равашоль возвращается в ресторан. Жюль Леро, встревоженный событиями, описанными в прессе, сообщает в полицию об участии Равашоля в совершении взрывов и атак. Равашоля с трудом задерживают комиссар Дреш и десять офицеров.

25 апреля, накануне суда над Равашолем, была взорвана бомба в том самом ресторане, убившая хозяина и клиента, однако Жюль Леро не получил никаких ранений. После инцидента официант собирает деньги и уезжает из Франции за границу во избежание репрессий со стороны анархистов. Вернувшись обратно, Леро устраивается работать в полицию и получает там должность.

Процессы

Процесс перед судом присяжных Сены

Судебное разбирательство над Равашолем не затягивают, и 26 апреля он и его спутники появляются в суде присяжных Сены. Суд проходит под строжайшим контролем, чтобы избежать нападения анархистов: чтобы принять участие в процессе, необходимо показать пропуск. В 11:00 обвиняемый предстал перед судом. Обвинителем становится генеральный прокурор Кенэ де Бёрэпэр. Защитником — мэтр Лагасс. Процесс проходит спокойно. Равашоль предпринимает попытки реабилитировать своих товарищей и взять на себя всю ответственность за нападения. Свои действия он объясняет желанием отомстить за осуждённых в связи с первомаем 1891 года и жертв жестокого обращения полиции. Равашоль показывает себя человеком, который добр и справедлив к угнетенным и безжалостен с людьми, заставляющими других страдать. Приговор неожидан для всех: Чарльз Саймон и Равашоль приговорены к пожизненным каторжным работам, а трое других подсудимых — оправданы.

Чарльза Шоментина жестоко осуждают анархисты, считают его предателем, доносчиком, никчемным человеком.

Итоги: Равашоль приговорён к пожизненным каторжным работам, Чарльз Саймон умер в тюрьме во время восстания осуждённых. В сентября 1894 Франсуа Бриенс был смертельно ранен надсмотрщиком Москартом. Перед смертью он говорит: «Я погибаю из-за анархии, анархисты, отомстите за меня». 21 октября Москарт и двое его коллег убегают. Восстание быстро распространено, но и быстро придушено. В наказание за это убиты 11 осуждённых, из них такие анархисты как Жюль Леозьер, Эдуард Маррёкс, Бенуа Шевене и т. д. 23 октября Чарльз Саймон смертельно ранен.

Процесс перед судом присяжных Луар

Второе судебное разбирательство проходит 21 июня в Монбризон. Равашоль обвиняется в совершении нескольких преступлений до атак. Он признается в нарушении захоронения и убийстве отшельника, но категорически не признает за собой вину за убийство Варизель и Сен-Этьен. Его участие в двойном убийстве в Сен-Этьен базируется на показаниях Чарльза Шоментина 27 марта.

Равашоль защищается, говоря, что убил он только ради того, чтобы обеспечить жизнь себе и своим родным. Но дело Равашоля признано безнадёжным.

Казнь

Казнь Равашоля была назначена на 11 июля 1892 года в Монбризоне, палачом выступал Луи Дейбле. Равашоль отказался от капеллана. Идя к гильотине, он пел. Последними его словами были: «Vive la ré…», после чего опустился нож гильотины. Скорее всего, он хотел сказать: «Да здравствует революция».

Интересные факты

• Чезаре Ломброзо использовал Равашоля для иллюстрации типа прирождённый преступник в своём труде «Анархисты». Вот как Ломброзо иллюстрирует тип Равашоля:

Более законченный тип прирождённых преступников мы имеем в лице Равашоля и Пини. Их преступность выражена не только в лице, но в их привычке к преступлению, в любви ко злу, в полном отсутствии морального чувства, в их бравировании ненавистью к семье, в их индифферентизме к человеческой жизни.

В лице Равашоля нам прежде всего бросается в глаза зверство, свирепость. Физиономия Равашоля в высшей степени асимметрична, надбровные дуги чрезмерно развиты, нос сильно изогнут в правую сторону, уши дегенеративные, помещены на различной высоте, нижняя челюсть огромна, квадратная и выдаётся вперед — все это характерные признаки прирождённого преступника. Прибавьте ещё недостаток произношения, распространенный среди дегенератов. Психология его вполне гармонирует с его внешним видом. Начальную школу он оставил почти безграмотным и по неспособности должен был отказаться от всякого ремесла. Тогда, погрязнув в пороках, он начинает красть и фабриковать фальшивые монеты, выкапывает труп, чтобы воспользоваться кольцами, убивает старого отшельника ради его сбережений. Рассказывают (впрочем, это не доказано), что в это же время он хочет убить мать и изнасиловать сестру.

Налицо здесь также и болезненная наследственность: его дед и прадед умерли на эшафоте как разбойники и поджигатели.

— Чезаре Ломброзо, «Анархисты»

• В 1970 году половина головы Равашоля, сохранившаяся в Медицинской школе Парижа, была украдена.

Литература

• Холичер А. Равашоль и парижские анархисты. // Михаил Александрович Бакунин. Личность и творчество (к 190-летию со дня рождения). — Выпуск III. — М.: Институт экономики РАН, 2005.

Ссылки

• [a-pesni.org/intern19/laravachole.htm Песня Себастьяна Фора, посвященная Равашолю]

Отрывок, характеризующий Равашоль

Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]
– Taisez vous, mauvaise langue, [Удержите ваше злоязычие.] – сказал Долгоруков. – Неправда, теперь уже два русских: Милорадович и Дохтуров, и был бы 3 й, граф Аракчеев, но у него нервы слабы.
– Однако Михаил Иларионович, я думаю, вышел, – сказал князь Андрей. – Желаю счастия и успеха, господа, – прибавил он и вышел, пожав руки Долгорукову и Бибилину.
Возвращаясь домой, князь Андрей не мог удержаться, чтобы не спросить молчаливо сидевшего подле него Кутузова, о том, что он думает о завтрашнем сражении?
Кутузов строго посмотрел на своего адъютанта и, помолчав, ответил:
– Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher general, je me mele de riz et des et cotelettes, melez vous des affaires de la guerre. [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь военными делами.] Да… Вот что мне отвечали!


В 10 м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона, который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения, представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов, Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8 м часу приехал ординарец Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
– Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, – сказал Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором была разложена огромная карта окрестностей Брюнна.
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись, выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
– Да, да, пожалуйста, а то поздно, – проговорил он и, кивнув головой, опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим, то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали, что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – .сна. Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и, убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
«Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и Сокольница, 20 ноября 1805 года».
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen Schlapanitz und dem Thuerassa Walde verfolgen koennen, indem wir dem Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig… Die erste Kolonne Marieschirt… die zweite Kolonne Marieschirt… die dritte Kolonne Marieschirt… [Так как неприятель опирается левым крылом своим на покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой цели необходимо… Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял, прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече, казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой южного французского лица, не покидавшей его во всё время чтения, глядел на свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что то; но австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но, встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
– Une lecon de geographie, [Урок из географии,] – проговорил он как бы про себя, но довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и, нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь самоуверенно, как школьникам ученикам, читавшему свою диспозицию, что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как будто говоря: «а вы всё еще про эти глупости!» поспешно закрыл глаза и еще ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать, вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.