Религия в Коломне

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Религия Коломны»)
Перейти к: навигация, поиск

В Коломне проживают представители нескольких конфессий (православие, ислам и другие). Однако прежде всего город известен своей православной историей. Мусульманская община является второй по величине в городе. Остальные конфессии немногочисленны.





Православие

В середине XIV в. была учреждена Коломенская епархия. Это был ближайший к Москве епархиальный центр. Коломенская епархия просуществовала до 1799 года, когда существенная часть епархии была переведена в Тулу.

Московская Патриархия

В настоящее время Коломенское благочиние является одной из крупнейших в Московской епархии. В Коломенское благочиние входит более пятидесяти православных храмов. Вот некоторые из них:

и другие.

Митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий является одним из шести постоянных членов Священного синода. Кафедральным собором Митрополита является Успенский кафедральный собор города Коломны.

Русская православная старообрядческая церковь

Ислам

Мусульманская община Коломны насчитывает около трёх тысяч человек. Глава мусульманской общины — Идрис Галимжанович Хакимов[1]. В городе активно, но пока безуспешно обсуждается вопрос строительства мечети[2].

Напишите отзыв о статье "Религия в Коломне"

Примечания

  1. [reg-vesti.ru/archives/14161 Ислам в Коломне]
  2. [www.analitika.org/article.php?story=20060111045334433&mode=print Русская православная церковь и постсоветские мусульмане]

Литература

  1. Михайлов С. С. История старообрядчества г. Коломна и его окрестностей. — Коломна: Старообрядческая община храма Николы на Посаде в г. Коломна, 2013. — 207 с. — 500 экз. — ISBN 978-5-9904801-1-7.
  2. Пэнэжко О., прот. Храмы и монастыри города Коломны. — Владимир: [б.и.], 2012. — 368 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-904127-11-4.
  3. Ярхо В. А. Поповская доля: Исторические очерки. — Коломна: Лига, 2015. — 336 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-98932-045-5.

Отрывок, характеризующий Религия в Коломне

Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.