Филлипс, Томас

Томас Филлипс
Thomas Phillips
Автопортрет, 1820-е годы
Имя при рождении:	Томас Филлипс
Место рождения:	Дадли
Место смерти:	Лондон
Жанр:	живописец, историк искусств
Учёба:	Королевская академия художеств, Лондон
Стиль:	реализм
Работы на Викискладе

Томас Филлипс (англ. Thomas Phillips, 18 октября 1770 — 20 апреля 1845) был ведущим английским художником портретной и жанровой живописи. Он написал портреты многих великих людей своего времени, включая учёных, художников, писателей, поэтов и исследователей.

Жизнь и творчество

Филлипс родился в городе Дадли, расположенном в графстве Вустершир. Овладев росписью по стеклу в Бирмингеме под руководством Франсиса Эгинтона, он посетил Лондон в 1790 году по приглашению Бенджамина Уэста, который ему заказал роспись стекол окон часовни Святого Георгия в Виндзоре. В 1791 году он стал студентом Королевской академии, где в 1792 году им был выставлен вид Виндзорского замка, в ближайшие два года следуют «Смерть Тальбота, графа Шрусбери, при Кастильонском сражении», «Руфь и Наоми», «Илия, воскрешающий сына вдовы», «Купидон, разоруженный Ефросиньей» и другие картины.

После 1796 он сосредоточился на портретной живописи. Однако из-за очень тесной конкуренции с такими художниками, как Джон Хоппнер, Уильям Оуэн, Томас Лоуренс и Мартин Арчер Ши с 1796 по 1800 он главным образом выставлял портреты мужчин и женщин, часто в каталоге значившихся неизвестными и не имеющих большого исторического значения.

В 1804 году он был избран членом общества Королевской академии художеств, вместе со своим соперником, Уильямом Оуэном. Примерно в то же время он переехал в Джордж-стрит, 8, на Ганновер-сквер в Лондоне, в бывшую резиденцию Генри Трешама, где он и жил до конца своей жизни. Он стал королевской академиком 1808 году и представил как дипломную свою работу «Венера и Адонис» (выставлена в том же году), возможно лучшую в его творчестве, помимо работы «Изгнание из рая». Между тем художник завоевал общественное признание и в 1806 году написал портреты принца Уэльского, маркиза Стаффорда, «Семью маркиза Стаффорда» и лорда Терлоу. В 1807 году он послал в Королевскую академию знаменитый портрет поэта и художника Уильяма Блейка, ныне находящийся в Национальной портретной галерее Лондона, который был выгравирован Луиджи Шиавонетти и позднее вытравлен Уильямом Беллом Скоттом.

В выставке Академии 1809 были выставлены портреты его работы — сэра Джозефа Бэнкса (гравирован Никколо Шиавонеттиi), в выставке 1814 — два портрета лорда Байрона (выгравирован Робертом Грейвсом). В 1818 году он выставил портрет сэра Франсиса Чантрея, а в 1819 году портрет поэта Джорджа Крэбба. В 1825 году он был избран профессором живописи в Королевской академии, сменив Генри Фюсли и для улучшения уровня квалификации посетил Италию и Рим вместе с Уильямом Хилтоном, а также с сэром Дэвидом Уилки, которого они встретили во Флоренции. Он оставил профессуру в 1832 году, а в 1833 году опубликовал свои «Лекции по истории и принципах живописи».

Филлипс также написал портреты Вальтера Скотта, Роберта Саути, Джорджа Энтони Легк Кека (1830), Toмаса Кэмпбелла (поэт), Тейлора Кольриджа Сэмюэля, Генри Галлама, Мэри Соммервиль, сэра Эдуарда Парри, сэра Джона Франклина, Денхэма, Диксона, путешественника по Африке Хью Клэппертона. Помимо этого он написал два портрета сэра Дэвида Уилки, герцога Йоркского (для города холл, Ливерпуль), декана Уильяма Бакленда, сэра Гемфри Дэви, Сэмюэля Роджерса, Майкла Фарадея (выгравирован в меццо-тинто двоюродными братьями Генри), Toмаса Далтона. Портрет Наполеона I написан в Париже в 1802, но не с фактического заседания, а с согласия императрицы Жозефины, которая дала ему возможность наблюдать за первым консулом на ужине. Спустя годы, в Париже, он изобразил своего младшего коллегу Ари Шеффера (ок. 1835, Музей романтиков, Париж).

Автопортрет, выставленный в 1844 году, был одним из его последних работ.

Филлипс написал много случайных эссе по изобразительному искусству специально для «Энциклопедии» Авраама Риза, а также для мемуаров Уильяма Хогарта издания Джона Николса, 1808-17. Он был членом Королевского общества и Общества антикваров. Он был также с Чантрейем, Тёрнером, Робертсоном и другими, был одним из основателей «Общего благотворительного института художников».

Филлипс умер на Джордж-стрит, 8, на Ганновер-сквер в Лондоне 20 апреля 1845 и был погребён в склепе деревянной часовни Святого Иоанна. Он был женат на Элизабет Фрейзер Фэрфилд, вблизи Инвернесса. У них было две дочери и два сына, старший из которых, Джозеф Скотт Филлипс, стал майором артиллерии в Бенгалии, и умер на Уимблдоне, Суррей, 18 декабря 1884 года в возрасте 72 лет. Его младший сын, Генри Виндхэм Филлипс (1820—1868) был портретистом, секретарём «Общего благотворительного института художников» и капитаном корпуса художников-добровольцев.

Художник и иллюстратор Джон Уильям Райт (1802—1848), был его учеником.

Ссылки

• [www.artcyclopedia.com/artists/phillips_thomas.html Thomas Phillips online] (ArtCyclopedia)
• [www.walterscott.lib.ed.ac.uk/portraits/artists/phillips.html Biography of Thomas Philips] (The Walter Scott Digital Archive, Edinburgh University Library)
• [www.bbc.co.uk/arts/yourpaintings/artists/thomas-phillips-4111 BBC Your Paintings: works by Thomas Phillips in public British collections]

Отрывок, характеризующий Филлипс, Томас

Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.