Трио для кларнета, виолончели и фортепиано (Цемлинский)
Трио для кларнета (скрипки), виолончели и фортепиано | |
 Цемлинский около 1900 года | |
| Композитор | |
|---|---|
| Тональность | |
| Форма | |
| Сочинение |
соч. 3 |
| Время и место сочинения |
1896 |
| Первое исполнение |
Вена, 11 декабря 1896 |
| Первая публикация |
Зимрок, 1897 (10816) |
| Место хранения автографа |
утерян |
| Продолжительность |
25—27 минут |
| Инструменты | |
| Части |
I. Allegro ma non troppo. |
Трио ре минор для кларнета (скрипки), виолончели и фортепиано, соч. 3 — раннее сочинение Александра фон Цемлинского, единственное его завершённое трио. Написано, очевидно, в 1896 году. Его исполнение в декабре этого года принесло Цемлинскому третье место на конкурсе, устроенном Венским обществом музыкантов по настоянию И. Брамса. Входит в число наиболее часто исполняемых сегодня его произведений.
История создания
К форме трио композитор уже обращался в марте 1888 года, от сочинявшегося им тогда трио a-moll сохранилась лишь одна часть, но то было стандартное фортепианное трио. Введение кларнета можно объяснить влиянием учителя Цемлинского Брамса, написавшего за пять лето до этого (в 1891 году) трио для аналогичного состава исполнителей. Одновременно в этом просматривается будущая тяга Цемлинского к необычным тембрам и ярчайшей палитре.
Венское общество музыкантов благодаря Брамсу, покровительствовавшему начинающим композиторам, устроило в 1896 году конкурс, и трио Цемлинского заняло на нём третье место. Брамс почти сразу же предложил ему издать сочинение (вместе со струнным квартетом A-dur) у своего друга и издателя Зимрока. Именно Зимрок настоял на том, чтобы Цемлинский приложил и скрипичную партию, поскольку сочинение для стандартного трио, конечно, раскупалось бы намного лучше. Цемлинский подошёл к поставленной задаче серьёзно и не просто переписал партию кларнета под скрипку, но значительно обработал её, исходя из качеств нового инструмента. В сущности, получились почти что два разных произведения.
Музыка
Трио состоит из трёх частей.
- I. Allegro ma non troppo.
- II. Andante.
- III. Allegro.
Большая, длящаяся 12—13 минут первая часть построена на открытой, широкой, певучей, даже героической теме. Здесь, как и вообще в музыке Цемлинского этого периода, демонстрируется вся мощь позднего романтизма. Влияние Брамса очевидно, но, как и в написанном чуть позже первом струнном квартете, Цемлинский уже во многом выражает себя. Экспозиция повторяется полностью, таким образом составляя около половины длительности этой части. Разработка использует все выразительные свойства каждого инструмента, продвигаясь к развёрнутой кульминации, основанной на первой теме. Затем следует тонко, со вкусом изменённая реприза, в которой для уравновешивания формы на этот раз второй теме предоставляется больше места для развития. Кода остро выказывает меланхоличность основной темы.
Вторая часть написана для кларнета в A, скрипке же предлагается играть в высоком регистре. Она начинается с соло фортепиано, уже содержащего тематический материал, который предстоит развивать в страстных излияниях двум другим инструментам. Мрачноватая последняя фраза темы становится основой для более оживлённой средней части, в которой инструменты как бы общаются с помощью богатого контрапункта, приходя в конце концов к выразительнейшей паузе. Начальная музыка повторяется с некоторыми изменениями, приходя к заключению, написанному, несомненно, с оглядкой на Брамса.
Финал — это удивительно короткая рондо-соната, лёгкая главная партия которой постоянно контрастирует с беззаботной, успокаивающей побочной партией. Напряжение поддерживается плотностью контрапункта, которая разрывается лишь в коде, включающей в себя все темы. Равновесие последних тактов сокрушают три безапелляционных заключительных аккорда.
Записи
| Год записи | Ансамбль или исполнители | Кларнет или скрипка | Фирма |
|---|---|---|---|
| 1985 | Э. Бруннер (кларнет) М. Роуси (виолончель) А. Сатукангас (фортепиано) |
кларнет | Ondine — ODE 760-2 |
| 1990?[1] | К. Криику (кларнет) Д. Герингас (виолончель) Г. Оппиц (фортепиано) |
кларнет | LP: Tudor 73053 CD: Tudor 717 |
| 1992 | Трио имени Цемлинского | кларнет | Claves |
| 1992 | Трио изящных искусств | скрипка | Philips |
| 1993?[2] | Камерный ансамбль «Amici» | кларнет | Summit Records |
| 1993?[2] | Трио имени Клементи | скрипка | Largo Records — LARGO 5111 |
| 1994?[3] | В. Бейкенс (кларнет) Р. Дильтьен (виолончель) Р. Грослот (фортепиано) |
кларнет | Harmonia mundi — 1901371 |
| Трио «Пайдейя» | кларнет | Tacet — TACET058 | |
| 1998?[4] | Датское трио | кларнет | Paula Records — Pacd 52 |
| 1998?[4] | Ансамбль «Контрасты» | кларнет | Bella Musica Edition |
| 2004 | Венское фортепианное трио | скрипка | MDG Gold — MDG3421354 |
| 2005?[5] | В. Наги (альт) Ю. Герлингер (виолончель) К. Пьяццини (фортепиано) |
альт | Edition Hera — HER2119 |
| 2006?[6] | Р. Саландер (кларнет) Ф. Долецал (виолончель) П. Дёр (фортепиано) |
кларнет | Preiser Records |
| 2007 | Э. Оттензамер (кларнет) О. Мюллер (виолончель) К. Хинтерхубер (фортепиано) |
кларнет | Naxos — [solo.naxos.com/catalogue/item.asp?item_code=8.570540 8.570540] |
| 2011 | Ensemble Liaison | кларнет | Melba Recordings — MR301132 |
Источники
- [www.editionsilvertrust.com/zemlinsky-trio-op3.htm Комментарий] к изданию нот трио Edition Silvertrust.
- Richard Whitehouse. [solo.naxos.com/mainsite/blurbs_reviews.asp?item_code=8.570540&catNum=570540&filetype=About%20this%20Recording&language=English Alexander Zemlinsky. Chamber Music.] — Комментарий к диску Naxos [solo.naxos.com/catalogue/item.asp?item_code=8.570540 8.570540].
Напишите отзыв о статье "Трио для кларнета, виолончели и фортепиано (Цемлинский)"
Примечания
Ссылки
Отрывок, характеризующий Трио для кларнета, виолончели и фортепиано (Цемлинский)
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.
Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
