Хикс, Элиас

Элиас Хикс

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Элиас Хикс (англ. Elias Hicks, 19 марта 1748 — 27 февраля 1830) был путешествующим квакерским проповедником из Лонг-Айленда, штат Нью-Йорк. Распространял идеи, которые привели его и его последователей к противостоянию с другими квакерами, что вылилось в первый крупный раскол в Религиозном обществе Друзей (квакеров). Элиас Хикс был старшим двоюродным братом художника Эдварда Хикса, также квакерского проповедника.

Ранние годы

Элиас Хикс родился в 1748 г. в Хэмпстеде, штат Нью-Йорк. По профессии он был плотником. В двадцать с небольшим лет стал квакером, как и его отец, Джон Хикс.

2 января 1771 г. в Доме cобраний Вестбери Э.Хикс сочетался браком с Джемимой Симэн. У них родилось 11 детей, но лишь пятеро дожили до зрелого возраста. В какой-то момент Хикс стал фермером, обосновавшись на ферме родителей его жены в Джерико, штат Нью-Йорк. Сегодня это место известно как Дом Элиаса Хикса. Они с женой, как и другие квакеры в Джерико, бесплатно предоставляли кров и пищу всем, кто проходил через их места, избавляя путников от необходимости поисков таверны.

В 1778 г. Хикс участвует в постройке Дома собраний в Джерико, который и сегодня остаётся местом, где проводятся квакерские богослужения. Э.Хикс активно проповедует на собраниях и к этому времени становится признанным служителем. О Хиксе отзывались, как о прекрасном ораторе с сильным голосом и драматическим талантом. В ноябре 1829 г. юный Уолт Уитмен слышал проповедь Хикса в отеле «Моррисонз» в Бруклине, позже вспоминая о его «глубоком, ярком и мелодичном голосе».

Деятельность, направленная на отмену рабства

Элиас Хикс был одним из первых квакерских аболиционистов.

В 1778 г. он и его сосед Фиб Додж, освободили своих рабов. Они были первыми из квакеров Вестбери, кто сделал это. В течение следующего года все окрестные квакеры последовали их примеру.

В 1794 г. Хикс основал Благотворительное общество Джерико и Вестбери, которое предоставляло помощь бедным афро-американцам, а также обеспечивало их детей образованием.

В 1811 г. Хикс написал «Заметки о рабстве и потомках африканских рабов», где он напрямую связал моральный аспект освобождения рабов с мирным свидетельством квакеров и открыто заявил, что рабство является плодом войны. Его работа стала главным аргументом движения против продуктов, производимых рабами. Это движение бойкотировало приобретение товаров, произведённых рабами — в основном это была хлопковая одежда и тростниковый сахар — и ратовало за использование только оплачиваемого труда свободных людей. И хотя само по себе движение не было религиозным, большинство магазинов, объявивших бойкот, принадлежали квакерам. Первым из них был магазин Бенджамина Ланди в Балтиморе в 1826 г.

Хикс поддержал программу Ланди по переселению освобождённых рабов на Гаити и в 1824 провёл собрание, посвящённое организации такого переселения и в Джерико. В конце 1820-х годов он выступал за сбор средств для покупки рабов с целью освобождения их и заселения ими американского юго-запада.

Хикс ратовал за освобождение рабов в своём штате, которое было узаконено в 1799 г. в «Акте о постепенном освобождении рабов», а позднее в «Акте о постепенном освобождении рабов» в штате Нью-Йорк 1817 г. В результате 4 июля 1827 г. все оставшиеся рабы штата обрели свободу.

Доктринальные воззрения

Следование и подчинение Внутреннему Свету Хикс считал главным принципом богослужения и фундаментальным принципом всего Религиозного общества Друзей.

Он отрицал непорочное рождение Христа Марией и его божественность. Он считал Христа таким же Сыном Божьим, как любого другого человека, просто достигшим божественности через безупречное повиновение Внутреннему Свету.

Хикс также косвенно отрицал концепции искупления, первородного греха и дьявола и считал ад неким состоянием, а не конкретным местом.

В 1824 г. Хикс излагает свои взгляды в «Послании христианского учения, изложенного с учётом природы и сущности Иисуса Христа».

На годовом собрании 1826 года в Филадельфии Хикс заявил, что следование Внутреннему Свету гораздо важнее следования тексту Библии.

Кажется, что всё это объяснено в Писаниях, и мы можем почерпнуть для себя много ценного, читая их, следуя духу Божьему. Но те, кто полагается на свои способности, не извлечёт из них ничего, поскольку, интерпретируемые человеком, слова Писания утрачивают жизнь. Настолько, что те, кто считают его истинным руководством для веры и практики, готовы убивать друг друга ради Писания.

Примечательным в теологии Хикса было отрицание понятия дьявола, как источника человеческих страстей и слабостей. Он настаивал на том, что все базовые потребности, включая сексуальную страсть, не были ни привнесены в нас каким-то внешним злом, ни взращены самим человеком — всё это неотъемлемые части человеческой природы, какой её создал Бог. На своей проповеди «Да продлится братская любовь» на собрании Друзей в Бибери (ок. Филадельфии), в 1824 г, Хикс утверждал:

Он дал нам страсти — если можно их так назвать — именно для того, чтобы мы с их помощью искали то, что нам необходимо и что мы имеем право познать.

Хикс учил, что все дурные деяния и страдания в мире происходят не потому что человек поддаётся слабостям, а потому что за них он подвергается «слишком строгому наказанию».

Если смотреть чуть шире, то Хикса можно представить, как адепта квиетистских традиций странствующего квакерского проповедника Джона Вулмана, а также более ранней квакерской теологии Джоба Скотта, который считал все постановления внешнего мира разрушительными для того, кто хочет следовать Внутреннему Свету. Кроме того, в религиозном плане Хикс был приверженцем свободомыслия, к тому моменту ставшего весьма популярным в Соединённых Штатах, особенно среди деистов квакерского наследия, таких как Томас Пейн.

Раскол последователей Хикса и ортодоксальных квакеров

Этот первый раскол в квакерском обществе произошёл не только благодаря Хиксу. Частично это было реакцией на Второе великое пробуждение, возрождение протестантского евангельского христианства, начавшееся в середине 1790-х в ответ на движения религиозного скептицизма, деизма и либеральной теологии рационального христианства.

Однако благодаря Хиксу напряжение в среде Друзей набрало силу уже к 1808 г. По мере роста его влияния в Нью-Йорк в 1820-е годы стали приезжать авторитетные английские Друзья-евангелисты, включая Уильяма Фостера и Анну Брейтуэйт, чтобы осудить его взгляды.

Эти визиты обострили и вывели на первый план различия в среде американских квакеров. Подобные различия стали основой раскола между унитарианами и конгрегационалистами в 1819 г. Особенно сильным было влияние Анны Брейтуэйт. Она приезжала в Соединённые Штаты в период с 1823 по 1827 годы и в 1824 г. издала там свои «Заметки и наблюдения о противоречиях в доктринах Элиаса Хикса», в которых представила Хикса радикальным эксцентриком. Хикс чувствовал потребность отреагировать и в том же году опубликовал письмо своему союзнику из Филадельфийского собрания, доктору Эдвину Этли в работе под названием «Заблуждения Анны Брейтуэйт». В ответ в 1825 г. она издала «Письмо Анны Брейтуэйт Элиасу Хиксу о природе его учения». Участникам полемики не удалось переубедить друг друга.

В 1819 г. Хикс посвятил много сил работе в домах собраниях Филадельфии, что привело к годам сильной организационной сумятицы. В итоге, благодаря как внешним факторам, так и внутренним усилиям к 1826 г всё вылилось наружу.

После годового собрания 1826 г. в Филадельфии, на котором Хикс говорил о приоритете Внутреннего Света над Писанием, квакерские старейшины решили посетить все дома собраний в городе, чтобы изучить доктрины и воззрения всех служителей и старейшин. Это вызвало бурю негодования, которое лишь усилилось к следующему годовому собранию в 1827 г. Хикса не было там, когда разногласия представителей домов собраний привели к сумятице по причине неспособности найти консенсус и назначить нового клерка.

И хотя это разделение изначально задумывалось как временная мера, к 1828 г. в городе было две независимые квакерские группы, каждая из которых называла себя Годовым собранием Филадельфии. В течение нескольких следующих лет многие собрания разделились по этому же принципу, включая те, что находились в Нью-Йорке, Балтиморе, Огайо и Индиане. Те, кто пошёл за Хиксом, получили название «хикситы», а их противники стали называться «ортодоксальными Друзьями». Каждая из сторон считала себя единственно истинным проявлением наследия основателя Общества Друзей Джорджа Фокса.

Раскол был подкреплён ещё и социально-экономическими факторами. Последователи Хикса были в основном бедными и жили в сельской местности, в то время как ортодоксальные Друзья принадлежали к среднему классу и жили в городах. Многие из квакеров в глубинке всё ещё следовали традициям «простой речи» и «простой одежды», давно уже забытые городскими квакерами.

В 1828 г. раскол американского квакерства перекинулся и на квакерское сообщество Канады, возникшее там благодаря иммигрантам из Нью-Йорка, Пенсильвании и штатов Новой Англии в 1790-х годах. Это привело к появлению системы параллельных годовых собраний в Канаде и США.

Противостояние между хикситами и евангельскими ортодоксальными Друзьями в Соединённых Штатах было долгим и суровым. Потребовались многие десятилетия, чтобы достичь согласия. Началось всё с объединения некоторых месячных собраний в 1920-х годах, а закончилось воссоединением Балтиморского годового собрания в 1968 г.

Последние годы

24 июня 1829 г. 81-летний Элиас Хикс отправился в своё последнее путешествие по западной и центральной части штата Нью-Йорк, конечной целью которого был Джерико, куда он прибыл 11 ноября. В январе 1830 г. Хикс пережил инсульт, частично парализовавший его, а 14 февраля повторный инсульт окончательно лишил его дееспособности. Две недели спустя, 27 февраля 1830 г., он умер. Его последнее желание заключалось в том, чтобы ни его, ни его смертный одр не покрывали хлопковой тканью, произведённой рабами. Элиас Хикс был похоронен на кладбище Друзей в Джерико так же, как и его жена Джемима, умершая годом ранее, 17 марта 1829 г.

Литература

• Джон Паншон [quakers.ru/%d0%ba%d0%b2%d0%b0%d0%ba%d0%b5%d1%80%d1%8b-%d0%b8-%d0%bc%d0%b8%d1%80-%d0%b8%d1%81%d1%82%d0%be%d1%80%d0%b8%d1%8f-%d0%bf%d0%b0%d0%bd%d1%88%d0%be%d0%bd/ Квакеры и мир сей. История Общества Друзей для русских читателей]
• Уилмер Купер [quakers.ru/%d0%b6%d0%b8%d0%b2%d0%b0%d1%8f-%d0%b2%d0%b5%d1%80%d0%b0-%d0%ba%d1%83%d0%bf%d0%b5%d1%80/ Живая вера. Сравнительно-историческое исследование квакерского вероучения]

Отрывок, характеризующий Хикс, Элиас

M me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой; и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.
После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее; но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.
– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.


Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.