Эпохе

Эпохе́, также эпохэ́ (греч. ἐποχή — «задержка, остановка, удерживание, самообладание») — принцип рассуждения в философии, который означает приостановку всех метафизических суждений — суждений о бытии предмета вне воспринимающего его сознания.

Термин впервые встречается у Аристотеля и получает дальнейшую разработку у Пиррона. Принцип эпохе́ является одним из ключевых понятий скептицизма и феноменологии.

Осуществляя эпохе́, субъект исключает из поля зрения все — накопленные историей научного и ненаучного мышления — мнения, суждения, оценки предмета и стремится с позиции «чистого наблюдателя» сделать доступной сущность этого предмета.

Эпохе в феноменологии

В феноменологии Гуссерля термин эпохе́ возникает в работах «Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Т. 1» («Идеи I») и «Картезианские размышления» в связи с отвержением «естественной установки» при восприятии мира, то есть безусловного и нерефлексируемого допущения бытия реальности.

Феноменологическое эпохе́ заключается в отказе от (т.е. «заключении в скобки») всех предварительных знаний и допущений о мире и является методическим шагом на пути к обоснованию значимости реальности, как коррелята субъективности сознания.

Эпохе у Гуссерля проводится одновременно с феноменологической редукцией, состоящей из эйдетической редукции, абстрагирующейся от случайностей и индивидуальных особенностей актов мышления и направленной к отысканию сущностных структур в интенциональных мыслительных актах; а также трансцендентальной редукции, приводящей к вынесению за скобки эмпирически-телесных компонентов сознания и выводящей к «чистому сознанию».

Литература

• [elenakosilova.narod.ru/studia/prechtl.htm Прехтль П. Введение в феноменологию Гуссерля]
• [monologos.ru/gusserl-e-kartezianskie-razmyishleniya/ Гуссерль Э. Картезианские размышления]

Отрывок, характеризующий Эпохе

Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!