825 батальон

825-й батальон — подразделение в Легионе «Идель-Урал», входившего в состав вермахта и набранного из советских военнопленных преимущественно татарского происхождения. Из всех батальонов Легиона (с 825-го по 831-й) наиболее известен как почти в полном составе и с оружием в руках в 1943 г. перешедший на сторону белорусских партизан.

Возникновение Легиона «Идель-Урал»

К осени 1941 г. стало ясно, что блицкриг Германии в войне против Советского Союза провалился. Стало очевидным, что теперь война станет затяжной и во многом будет зависеть также и от людских резервов, в которых Германия уступала своим противникам. С другой стороны немцы в ходе летней кампании 1941 г. захватили огромное количество советских военнопленных, в том числе и тюркского происхождения. Ужасающие условия немецких концлагерей, агитация со стороны немцев, представителей Турции и эмигрантов, а также политика Сталина, согласно которой пленный красноармеец автоматически приравнивался к предателям и дезертирам, привела к тому, что некоторые советские военнопленные выбирали путь сотрудничества с врагом.

Немецкое командование сочло целесообразным сформировать из военнопленных подразделения на национальной основе. Непосредственное выделение тюркских военнопленных из общего числа пленных красноармейцев началось уже осенью-зимой 1941/1942 гг. Приказ ОКХ о создании Волго-Татарского Легиона «Идель-Урал» был подписан 15 августа 1942 года, а его формирование начались в Едлино (Польша) 21 августа 1942 года.

Прибывавшие из лагерей военнопленных будущие легионеры уже в подготовительных лагерях разбивались по ротам, взводам и отделениям и приступали к обучению, включавшему на первом этапе общефизическую и строевую подготовку, а также усвоение немецких команд и уставов. Строевые занятия проводились немецкими командирами рот с помощью переводчиков, а также командирами отделений и взводов из числа легионеров, прошедших двухнедельную подготовку на унтер-офицерских курсах. По завершении начального курса обучения новобранцы переводились в батальоны, где получали стандартное обмундирование, снаряжение и вооружение и переходили к тактической подготовке и изучению материальной части оружия.

Кроме 7 полевых батальонов, из военнопленных — уроженцев Поволжья и Урала — за время войны формировались строительные, железнодорожные, транспортные и прочие вспомогательные подразделения, обслуживавшие германскую армию, но не принимавших непосредственного участия в боевых действиях. В их числе были 15 волго-татарских отдельных рот.

Формирование 825-го батальона

Начал формироваться в октябре-ноябре 1942 г. в Едлино. В документе об образовании батальона (нем. Stammtafel) была сделана следующая запись:

Создан как Волго-татарский 825-й пехотный батальон в следующем составе: штаб, штабная рота, четыре роты. Номер полевой почты 42683А-Е. Находится в распоряжении командующего военным округом в генерал-губернаторстве. Войсковое подразделение. Запасное место расположения в Радоме (лагерь Едлино). Для немецкого персонала — гренадерский запасной батальон 304, Плауэн

Командиром батальона был назначен майор Цек. В сохранившихся документах не указано точное число легионеров, но его можно оценить в 900 человек.

Личный состав батальона

Сохранился неполный список татарских легионеров, перешедших на сторону белорусских партизан. Вначале на месте стоянки партизанского отряда был найден список в 50 человек, ныне он хранится в Витебском областном музее. В дальнейшем этот список пополнялся из различных источников, и ныне он насчитывает 77 имён. В него входят в основном татары из Башкортостана и Татарстана.

Операция «Шаровая молния». Отправка на Восточный фронт

К февралю 1943 г., когда немецкие войска были разгромлены под Сталинградом, германское командование готовилось к реваншу летом 1943 г. и решило навести порядок в своих тылах, поскольку деятельность партизан начала сказываться на снабжении фронта и отвлекала с него значительные силы. Был разработан план ликвидации партизанских отрядов в Белоруссии, который получил название «Шаровая молния» (нем. Kugelblitz). План предусматривал уничтожение окруженных в районе Витебска партизанских отрядов. Для этого выделялись силы в составе четырех полков 201-й дивизии вермахта под командованием генерал-майора Якоби и генерал-майора фон Вартенбурга. Здесь же предполагалось использовать 825-й батальон. До этого немецкие войска, располагавшие артиллерией, танками и авиацией уже добились заметного успеха в борьбе с партизанским движением.

Ещё в декабре 1942 года была выявлена действовавшая в Легионе подпольная группа, которая ставила целью разложение военнослужащих легиона для их дальнейшей борьбы против нацистов. Тем не менее, 13 февраля 1943 года 825-й батальон получил приказ погрузиться в железнодорожный эшелон и двигаться к Витебску. Перед отправкой на фронт легионеры получили немецкую форму и прошли церемонию принятия присяги. Им было объявлено о присвоении германского гражданства.

18 февраля батальон в составе почти тысячи человек с полным вооружением прибыл в Витебск, откуда походной колонной по Суражскому шоссе дошёл до деревни Гралево. В Гралево, расположенной в 12 километрах от Витебска, татары сменили казаков, действовавших против партизан. Легионеры 825 батальона расположились в деревнях Сеньково, Гралево и Сувары.

Переход на сторону партизан

Партизанский отряд, действовавший в треугольнике Витебск—Сураж—Городок, насчитывал до 6 тысяч человек. Партизаны, окружённые группировкой в 28 тыс. немецких солдат, были поставлены в сложное положение. Уже 21 февраля представители легионеров, действуя по поручению подпольной организации в легионе, вышли на партизан. Партизанская связная Нина Буйниченко сообщила командирам партизанского отряда (командир — Бирюлин М. Ф., комиссар — Хабаров В. А., начальник штаба — Корнеев Л. П.), что с ней связался военврач батальона по фамилии Жуков (чуваш по национальности). Присланные по согласованию с командирами партизан татарские парламентёры заявили, что действуют от имени и по заданию подпольной организации, созданной еще в Едлино, и готовы перейти на сторону партизан.

Опасаясь крупной провокации немцев и не зная в полной мере намерений легионеров, командование партизанского отряда поставило перед легионерами ряд условий. Опасения были вполне обоснованны: казаки, которых сменили татары, отличались особой жестокостью к местному населению; оказавшись среди плохо вооружённых партизан отлично оснащённый батальон легионеров в случае крупной провокации легко бы их перебил. Согласно принятой договорённости татары должны были уничтожить немецкие гарнизоны в деревнях Сеньково, Гралево и Сувары; затем начать переход к партизанам погарнизонно в определённой последовательности; после перехода к партизанам — сдать оружие и боеприпасы. Условия партизан были приняты, и парламентёры, оставив двоих заложников (Лутфуллин и Трубкин), вернулись в батальон.

Начало перехода было запланировано на полночь 22 февраля. По сигналу из трёх ракет легионеры должны были уничтожить штаб батальона, однако восстание было проведено с задержкой. От штабного шофёра немцам стало известно о намерениях легионеров, руководители подпольной организации (Жуков, Таджиев, Рахимов) были схвачены, отвезены в Витебск и расстреляны. Командир батальона майор Цек бежал. Тем не менее восстание началось. Оно было возглавлено командиром штабной роты Хусаином Мухамедовым, и в 22.00 легионеры, уничтожив штаб, организованно соединились с партизанами. С собой они привезли значительное количество оружия и боеприпасов на 26 подводах. Всего количество перешедших легионеров по немецким документам оценивается в 557 человек: перейти захотели не все легионеры; два взвода легионеров о переходе не были предупреждены — этого просто не успели сделать.

Дальнейшая судьба легионеров

Татарские легионеры были разбиты на несколько групп, распределены между различными партизанскими бригадами и практически сразу приняли участие в боях против немцев. 28 февраля партизаны предприняли прорыв из немецкого окружения. Очень много татар погибло в боях в мае того же года. В дальнейшем татары активно сражались в рядах партизан. Поскольку полного доверия к себе они так и не получили, то их ставили на самые опасные участки боёв: прорывы вражеских оборонительных линий, прикрытие отступления. Не зная местности, одетые в немецкую форму легионеры чаще гибли в болотах, попадали под огонь соседних партизанских отрядов. Будучи ранеными и доставленными на Большую Землю, легионеры попадали в руки НКВД, и дальнейшая их судьба неизвестна.

Всего из более чем десяти тысяч легионеров «Идель-Урал» было официально реабилитировано не более двух десятков человек.

Значение перехода легионеров на сторону партизан

Партизаны, получив значительное подкрепление в живой силе и вооружении, нанесли сильный удар по немцам, прорвав окружение. Ожесточённые бои продолжались ещё несколько дней. Татары, по свидетельству партизан, не щадили себя в боях. Не щадили их и партизаны, которые ставили их в самые опасные места, в результате чего почти все перешедшие к партизанам татары погибли в сражениях с карателями.

Значение восстания 825-го батальона было огромным. Ни до, ни после не было случаев, чтобы воинская часть, уничтожив немецких офицеров, перешла бы на строну партизан. Оставшиеся татарские батальоны также были признаны крайне ненадёжными в отличие от тех же казацких или грузинских батальонов. Следующий, 826-й батальон был спешно отведён из зоны боевых действий в тыл. Десятки татарских легионеров из других батальонов ушли к партизанам. Переведённые во Францию легионеры также продолжали бежать к французским партизанам-маки.

Восстание 825-го батальона подтолкнуло легионеров других батальонов к переходу к партизанам. Восточные легионы стали терять боеспособность, их личный состав разлагался под действием пропаганды партизан. Немцы были вынуждены перебросить легионы с Восточного фронта на Западный, где легионеры сражались с югославскими и французскими повстанцами и с американскими союзниками, высадившимися в 1944 году в Нормандии.

Память

В деревне Бабиничи Витебского района возле школы стоит небольшой обелиск, под которым похоронен неизвестный солдат из 825-го батальона. Надпись на нём сообщает:

Здесь в годы войны, летом 1943 года, погиб партизан при выполнении боевого задания

10 ноября 2009 г. в Витебской области Республики Беларусь был торжественно открыт памятный знак татарам, погибшим в Великую Отечественную войну. Памятник был открыт на том самом месте, где 825-й батальон перешёл на сторону партизан. На торжественном митинге открытия памятника присутствовали руководители Витебской области (в т.ч. заместитель Витебского облисполкома Владимир Новицкий) и Республики Татарстан (в т.ч. Первый вице-премьер Равиль Муратов). Автор памятника — белорусский скульптор Азат Торосян.

Литература

• Гилязов И. А. Легион «Идель-Урал». — Казань: Таткнигоиздат, 2005. — 383 с. — ISBN 5-298-04052-7.
• Провал операции «Шаровая молния». Татары в партизанских отрядах Белоруссии в годы Великой Отечественной войны. — Казань: Татар. кн. изд-во, 2010. — 159 с. — ISBN 978-5-298-01959-0.

См. также

• Курмашев и десять других
• Утяшев, Амир Галимьянович
• Рахим Саттар

Ссылки

• [www.pobeda.witebsk.by/shadow/partisan/825btl/ 825-й Волго-татарский пехотный батальон]
• [kitap.net.ru/farisov/3-4.php Фарит Фарисов. Тайны татарского народа]
• [www.kremnik.ru/node/422597 Новые документы о переходе 825-го батальона Волго-татарского легиона на сторону партизан]
• [www.rg.ru/2009/03/12/partizany-vitevbsk.html Непокорный легион]

Отрывок, характеризующий 825 батальон

– Благодарю вашу светлость, – отвечал князь Андрей, – но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, – сказал он с улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на него. – А главное, – прибавил князь Андрей, – я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте…
Умное, доброе и вместе с тем тонко насмешливое выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:
– Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица помню… Помню, помню, с знаменем помню, – сказал Кутузов, и радостная краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об Аустерлице.
– Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести. – Он помолчал. – Я жалел о тебе в Букареште: мне послать надо было. – И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о турецкой войне и заключенном мире. – Да, немало упрекали меня, – сказал Кутузов, – и за войну и за мир… а все пришло вовремя. Tout vient a point a celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь… – продолжал он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. – Ох, советчики, советчики! – сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и время. Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время) посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть заставил. – Он покачал головой. – И французы тоже будут! Верь моему слову, – воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, – будут у меня лошадиное мясо есть! – И опять глаза его залоснились слезами.
– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.