We Don’t Wanna Put In

«We Don’t Wanna Put In»
Сингл Стефане и 3G
Записан	2009

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

We Don’t Wanna Put In — песня, с которой грузинская группа «Стефане и 3G» хотела представить Грузию на конкурсе песни «Евровидение 2009», проходившем в Москве.

Национальный финал

18 февраля 2009 года на первом канале общественного телевидения Грузии прошёл отборочный конкурс, определивший исполнителя, который будет представлять Грузию на конкурсе песни «Евровидение».

Победителем стала группа «Stephane и 3G» с песней «We Don’t Wanna Put In».

Утверждения о политическом подтексте

После проведения внутреннего отборочного тура «Евровидения 2009», исполнитель Стефане заявил: «Исполнители не скрывают такого подтекста». Песня является протестом Грузии против вооружённого конфликта с Россией в августе 2008 года..

В феврале 2009 года некоторые российские СМИ отмечали, что песня на слух может восприниматься как текст, содержащий упоминание имени некоего «Путина», на которого обращена фраза «мы не хотим», что было истолковано как аллюзия на действующего Председателя Правительства России В. В. Путина: строки We don’t wanna put in / The negative move, / It’s killin' the groove на слух могут пониматься как «Мы не хотим Путина / Это разрушение / Это убивает весь кайф». Также в тексте есть строка: You better change your perspective («Вам лучше сменить свой угол зрения»).

20 февраля 2009 года в прессе появилась информация, что текст песни будет изменён. Также сообщалось, что этому способствовала выступавшая в 2008 году на «Евровидении» от Грузии певица Диана Гурцкая, назвавшая выбор этой песни «огромной ошибкой и провокацией, которую нельзя допустить». Но уже к вечеру того же дня руководитель национального проекта отбора коллектива на конкурс Натиа Узнадзе опровергла эту информацию, заявив, что текст песни изменяться не будет, и, что Диана Гурцкая никак не пыталась повлиять на решение отборочного жюри.

Продюсер Димы Билана, победителя «Евровидения 2008», Яна Рудковская назвала песню Грузии аморальной, выступив за её дисквалификацию:

На мой взгляд, это аморально. Я считаю, что совет Евровидения и руководство Первого канала не должны допустить эту песню до участия, поскольку она оскорбляет нашу страну.

Один из лидеров грузинской оппозиции Давид Гамкрелидзе назвал текст песни провокационным, посоветовав изменить его.

Отказ от участия в конкурсе

10 марта 2009 года в различных средствах массовой информации появилось сообщение о том, что Европейский вещательный союз потребовал от Грузии внести изменения в текст песни группы «Стефане и 3G» Как сообщается на официальном сайте Европейского вещательного союза, песня «We don’t wanna put in» не соответствует требованиям 4 пункта 9 правила проведения «Евровидения». Согласно правилам, песни «не должны вредить репутации выступления или песенному конкурсу Евровидение». Текст и название песни «Стефане и 3G», в котором можно усмотреть намёк на премьер-министра РФ Владимира Путина, по мнению организаторов «Евровидения», нарушает правила конкурса.

Чтобы всё же принять участие в конкурсе, Грузии до 16 марта необходимо было либо выбрать другую песню, либо изменить текст уже выбранной.

11 марта 2009 года продюсер компании «Евровидение-Грузия» Натия Узнадзе заявила об официальном отказе Грузии выступать на песенном конкурсе «Евровидение 2009»:

Мы отказались от участия в конкурсе в знак протеста. Мы не будем менять текст песни «We don’t wanna put in», с которой Грузия намеревалась выступить на конкурсе.

Министр культуры Грузии Ника Руруа заявил: «Уверен, что руководство „Евровидения“ испытывало беспрецедентное давление со стороны России. Тем более, что Россия для этого может использовать серьёзный финансовый рычаг».

Ссылки

• [www.stephane-3g.com/ Официальный сайт группы]
• [www.youtube.com/watch?v=gRXHFMPkcfk Выступление на отборочном туре]
• [www.gazeta.ru/culture/2009/02/19/a_2945962.shtml?incut1 Текст песни на английском и перевод на русский]

Отрывок, характеризующий We Don’t Wanna Put In

– Ей рассказывали, что Москва вся сгорела, совершенно, что будто бы…
Наташа остановилась: нельзя было говорить. Он, очевидно, делал усилия, чтобы слушать, и все таки не мог.
– Да, сгорела, говорят, – сказал он. – Это очень жалко, – и он стал смотреть вперед, пальцами рассеянно расправляя усы.
– А ты встретилась с графом Николаем, Мари? – сказал вдруг князь Андрей, видимо желая сделать им приятное. – Он писал сюда, что ты ему очень полюбилась, – продолжал он просто, спокойно, видимо не в силах понимать всего того сложного значения, которое имели его слова для живых людей. – Ежели бы ты его полюбила тоже, то было бы очень хорошо… чтобы вы женились, – прибавил он несколько скорее, как бы обрадованный словами, которые он долго искал и нашел наконец. Княжна Марья слышала его слова, но они не имели для нее никакого другого значения, кроме того, что они доказывали то, как страшно далек он был теперь от всего живого.
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.
– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?

Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.

Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.

Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.


Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.