Абрамов, Борис Алексеевич

Борис Алексеевич Абрамов
Дата рождения	9 сентября 1936(1936-09-09)
Место рождения	Сталинград, РСФСР, СССР
Дата смерти	16 июня 2012(2012-06-16) (75 лет)
Место смерти	Москва, Россия
Принадлежность	СССР СССР
Род войск	ВВС СССР
Годы службы	1954—1989
Звание
Награды и премии
В отставке	лётчик-испытатель

Бори́с Алексе́евич Абра́мов (9 сентября 1936, Сталинград — 16 июня 2012, Москва) — заслуженный лётчик-испытатель СССР (16 августа 1985), полковник (1979).

Биография

Родился 9 сентября 1936 года в Сталинграде. В 1954 году окончил Ростовскую спецшколу ВВС.

В армии с июля 1954 года. В 1955 году окончил 15-ю военную авиационную школу первоначального обучения лётчиков (в городе Уральск), в 1957 году — Борисоглебское военное авиационное училище лётчиков. Служил в авиации ПВО. В 1973 году заочно окончил Военно-воздушную инженерную академию имени Н. Е. Жуковского.

С мая 1975 года по февраль 1984 года — лётчик-испытатель военной приёмки Комсомольского-на-Амуре авиазавода. Испытывал серийные сверхзвуковые истребители-бомбардировщики Су-17, сверхзвуковые истребители Су-27 и их модификации.

С февраля 1984 года по май 1989 года — старший лётчик-инспектор Группы военных приёмок ВВС. Инспектировал работу испытателей военных приёмок всех авиационных заводов Советского Союза. С мая 1989 года полковник Б. А. Абрамов — в запасе.

С 1989 года по 1994 год — лётчик-испытатель Иркутского авиазавода. Испытывал серийные сверхзвуковые истребители Су-27УБ, Су-30 и их модификации.

Жил в Москве. Умер 16 июня 2012 года. Похоронен на кладбище ЗАО «Горбрус» (напротив Митинского кладбища).

Награды и признание

• орден Красного Знамени (21.02.1978)
• орден Красной Звезды (10.08.1967)
• медали
• Заслуженный лётчик-испытатель СССР (16.08.1985)

Литература

• Симонов А. А. Заслуженные испытатели СССР. — М.: Авиамир, 2009. — С. 16. — 384 с. — ISBN 978-5-904399-05-4.

Отрывок, характеризующий Абрамов, Борис Алексеевич

Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.