Балинский, Борис Иванович

Борис Иванович Балинский
20 мая 1923 г. -нижний ряд слева направо - Яковлев, Семенкевич, Сингаевская Екатерина, Белинг Д. Е., Шмальгаузен И. И., Машовец -верхний ряд слева направо - Воскресенский, Верны (?), Марковский, Петрушевский, Корсаковский, Брунсоп (?), Балинский Борис
Место смерти:	г. Йоханнесбург, ЮАР
Научная сфера:	зоология, гистология, энтомология, эмбриология электронная микроскопия, генетика, герпетология

Систематик живой природы

Исследователь, описавший ряд зоологических таксонов. Для указания авторства, названия этих таксонов сопровождают обозначением «Balinsky».

Борис Иванович Балинский (10 (23) сентября 1905, Киев, Российская империя — 1 сентября 1997, Йоханнесбург, ЮАР) — зоолог, энтомолог, один из крупнейших эмбриологов мира, основоположник электронной микроскопии на Африканском континенте.

Биография

Родился Борис Балинский 10 сентября 1905 года в Киеве. Он был старшим сыном преподавателя истории Ивана Балинского и учительницы биологии Елизаветы Радзимовской. Борис Балинский получил хорошее воспитание, интересовался поэзией, историей, музыкой. Борис брал уроки большого тенниса, играл на фортепиано, восхищался операми Вагнера. С детства он увлекался украинскими народными песнями. Каникулы проводил в селе Северинци в 80 километрах от Киева. Здесь жил его дед по маминой линии, священник (был расстрелян после установления советской власти). Дед подарил внуку книгу Акасова о коллекционировании бабочек, что в какой-то степени и повлияло на выбор Борисом Балинском профессии.

В 1923 году Б. Балинский поступает в Высший институт народного образования имени Михаила Петровича Драгоманова (с 1926 г.— Киевский институт народного образования), где изучает зоологию.

В 1925 году печатает свою первую научную статью, а уже в 1932 году выходит в свет на украинском языке его монография «О развитии эмбриона из яйца». В следующем 1933 году Борис Балинский становится профессором эмбриологии в университете и одновременно заместителем директора Института зоологии Украинской академии наук. Директором института в тот период был его учитель профессор Иван Иванович Шмальгаузен.

В 1928 году молодой учёный вступил в брак с Екатериной Сингаевской, В 1934 году в семье Балинских родился сын, которого в честь деда назвали Иваном.

В 1936 году арестовывают жену Бориса Балинского за «антисоветску деятельность». Молодого ученого лишают должности и освобождают с работы. Ему удалось устроиться в Киевский медицинский институт (КМИ). Здесь Б. И. Балинский смог продолжить свои научные эксперименты. Но, с началом Второй мировой войны мединститут был эвакуирован в Харьков. Переехал туда вместе с женой (освобожденной в марте 1939 года из лагерей) и Борис Балинский. Киевский мединститут затем, в связи с наступлением немецких войск, эвакуируется в Челябинск. Борис Иванович Балинский остаётся в оккупированном германскими войсками Харькове. Он получает должность профессора зоологии. В 1943 году его жена умирает от перитонита.

Б. Балинский с матерью и девятилетним сыном покинул Советский Союз вместе с отступавшими немецкими войсками. Б. И. Балинский сначала переезжает в Познань (территория Польши, которая была под оккупацией немцев). Здесь учёный устроился на работу в Институт рыбоводства. До конца войны приходилось ещё несколько раз менять место проживания: Берлин, Тюбинген, Гейдельберг. В конце концов семья Балинских оказалась в Мюнхене, где учёный получил должность профессора гистологии во временном университете, который учредила Организация Объединенных Наций. Здесь он познакомился с Элизабет Штенгель, впоследствии ставшей его женой (1947).

После закрытия временного университета Б. И. Балинский переезжает с семьей в Великобританию. Борис Иванович Балинский был принят на работу в Институт генетики животных при Эдинбургском университете. В 1949 году родилась дочь Гелен. В этом же году Борису Балинскому предлагают должность преподавателя кафедры зоологии Йоганнесбургского университета в Южно-Африканской Республике (ЮАР). Уже через пять лет Борис Балинский возглавил кафедру зоологии.

В 1956 году он едет в научную командировку к США, в Йелльский университет, где знакомится со всемирно-известными учеными в отрасли биологии докторами Паладе и Портером сотрудниками Рокфеллерского института в Нью-Йорке. Борис Иванович Балинский в 1954-1973 гг. занимал должность заведующего кафедрой зоологии в крупнейшем в стране вузе – Витватерсрандском университете (University of the Witwatersrand). С 1965 по 1967 гг. был деканом биологического факультета.

Вплоть до 1987 года Борис Балинский заведовал кафедрой зоологии Йоганнесбургского университета. На протяжении одиннадцати лет возглавлял электронно-микроскопическое общество Южной Африки. В 1966 году Б. Балинский был избран президентом Общества энтомологов Южной Африки. Занимал должность старосты русского православного прихода, названного в честь святого князя Владимира в Йоганнесбурге (РПЦЗ). Борис Иванович Балинский выполнял также обязанности чтеца во время богослужений в русской церкви в Йоганнесбурге. Кроме науки, он увлекался игрой на фортепиано, живописью, садоводством и астрономией. Ему одному из немногих посчастливилось дважды наблюдать комету Галлея.

Сын Бориса Ивановича, Иван Борисович Балинский (1934–1986), выпускник Витватерсрандского университета, продолжил дело отца. С середины 1970-х он заведовал кафедрой зоологии в Университете штата Айова.

1 сентября 1997 года, не дожив 9 дней до своего 92-летия, Борис Иванович Балинский умер.

Основные направления научной деятельности

Борис Иванович Балинский одним из первых стал интенсивно использовать в своих научных исследованиях в области эмбриологии электронно-микроскопические методы. Он был одним из первых, кто внедрил электронную микроскопию биологических объектов в Африке. Им написано свыше 130 научных трудов, из них 22 – украинским языком. Он написал несколько монографий по экспериментальной эмбриологии и энтомологии. Его научный труд о развитии земноводных, в 1984 году был отмечен, как наиболее цитируемая работа в этой отрасли мировой науки. Всеобщее признание получил учебник Б. Балинского «Введение в эмбриологию», который был издан в 1960 г. Впоследствии этот труд Бориса Ивановича Балинского переиздавался ещё семь раз на английском, по два раза на японском и итальянском языках, один раз на испанском языке. Это один из самых популярных и самых распространенных учебников по эмбриологии. Именно Б. Балинский предусмотрел важную роль молекулярной биологии в выяснении ключевых механизмов эмбриогенеза.

Энтомология

Немалым также является энтомологическое наследие ученого, он открыл и описал десятки видов насекомых, в основном веснянок, чешуекрылых и стрекоз. Еще во время пребывания в Великобритании он написал статью с описанием новых видов веснянок с Кавказа. Во время работы в ЮАР он продолжил исследования веснянок и открыл еще несколько видов. Там же он интересовался стрекозами. В течение 25 лет его личная коллекция составила более 4000 экземпляров 160 видов. Коллекцию он подарил Музею Трансвааля 1984 года. Балинский описал 11 новых видов стрекоз в Южной Африке. В последние годы своей жизни увлекся исследованиями бабочек семейства огневок, описав около 100 новых видов.

Основные сочинения

• An introduction to embryology / B.I. Balinsky ; assisted by B.C. Fabian. Philadelphia : Saunders College Pub., c. 1981
• Boris Ivan Balinsky - "Introduction to Embryology", Holt Rinehart & Winston, Edition: 5, (Hardcover, 1981)
• Boris I. Balinsky - "Memoir", 1988 | University of Illinois Archives

Литература

• Алексий (Чернай), архимандрит. Жизненный путь русского священника. - Сан-Франциско: Издательство "Глобус", 1981. - с. 189-227

Ссылки

• [iz-tyumeni.ru/?p=798 Василий Шендеровский "Африка, бабочки и Киев"]
• [web.archive.org/web/20070716095103/www.zn.ua/3000/3100/51550/ Юрий Салыга "Профессор-эмбриолог, который любил музыку и астрономию"]
• [www.scielo.org.za/scielo.php?pid=S0038-23532009000600010&script=sci_arttext B. Fabian - Balinsky's Darwinian roots]

Отрывок, характеризующий Балинский, Борис Иванович

Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.


Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
Все мечтания Пьера теперь стремились к тому времени, когда он будет свободен. А между тем впоследствии и во всю свою жизнь Пьер с восторгом думал и говорил об этом месяце плена, о тех невозвратимых, сильных и радостных ощущениях и, главное, о том полном душевном спокойствии, о совершенной внутренней свободе, которые он испытывал только в это время.
Когда он в первый день, встав рано утром, вышел на заре из балагана и увидал сначала темные купола, кресты Ново Девичьего монастыря, увидал морозную росу на пыльной траве, увидал холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег, когда ощутил прикосновение свежего воздуха и услыхал звуки летевших из Москвы через поле галок и когда потом вдруг брызнуло светом с востока и торжественно выплыл край солнца из за тучи, и купола, и кресты, и роса, и даль, и река, все заиграло в радостном свете, – Пьер почувствовал новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни.
И чувство это не только не покидало его во все время плена, но, напротив, возрастало в нем по мере того, как увеличивались трудности его положения.
Чувство это готовности на все, нравственной подобранности еще более поддерживалось в Пьере тем высоким мнением, которое, вскоре по его вступлении в балаган, установилось о нем между его товарищами. Пьер с своим знанием языков, с тем уважением, которое ему оказывали французы, с своей простотой, отдававший все, что у него просили (он получал офицерские три рубля в неделю), с своей силой, которую он показал солдатам, вдавливая гвозди в стену балагана, с кротостью, которую он выказывал в обращении с товарищами, с своей непонятной для них способностью сидеть неподвижно и, ничего не делая, думать, представлялся солдатам несколько таинственным и высшим существом. Те самые свойства его, которые в том свете, в котором он жил прежде, были для него если не вредны, то стеснительны – его сила, пренебрежение к удобствам жизни, рассеянность, простота, – здесь, между этими людьми, давали ему положение почти героя. И Пьер чувствовал, что этот взгляд обязывал его.


В ночь с 6 го на 7 е октября началось движение выступавших французов: ломались кухни, балаганы, укладывались повозки и двигались войска и обозы.
В семь часов утра конвой французов, в походной форме, в киверах, с ружьями, ранцами и огромными мешками, стоял перед балаганами, и французский оживленный говор, пересыпаемый ругательствами, перекатывался по всей линии.
В балагане все были готовы, одеты, подпоясаны, обуты и ждали только приказания выходить. Больной солдат Соколов, бледный, худой, с синими кругами вокруг глаз, один, не обутый и не одетый, сидел на своем месте и выкатившимися от худобы глазами вопросительно смотрел на не обращавших на него внимания товарищей и негромко и равномерно стонал. Видимо, не столько страдания – он был болен кровавым поносом, – сколько страх и горе оставаться одному заставляли его стонать.