Битва при Халкидоне (74 до н. э.)

Битва при Халкидоне
Основной конфликт: Третья Митридатова война
Дата	74 год до н. э.
Место	Халкидон, Вифиния
Итог	победа понтийцев
Противники
Понтийское царство Римская республика
Командующие
Митридат VI Луций Аврелий Котта
Силы сторон
неизвестно неизвестно
Потери
неизвестно неизвестно

Битва при Халкидоне (74 до н. э.) — сражение в ходе Третьей Митридатовой войны между понтийскими войсками и римской армией.

Осенью 74 г. до н. э. скончался Никомед Филопатор, в своём завещании передавший Вифинию во власть Римской республики. Однако у покойного были дети от брака с Ниссой (сын Ликомед и дочь Нисса), которых из-за её измены он объявил незаконными. Митридат встал на защиту прав внучатого племянника на престол, и к 73 г. до н. э. города Вифинии и Мизии признали новую власть.

Параллельно сын царя Диофант снова оккупировал Каппадокию, тем самым прикрыв Понт с юга и обеспечив сообщение с киликийскими пиратами. Часть понтийской армии, во главе с Эвмахом и Марком Марием, вторглась во Фригию и Пергам, где многие города перешли на их сторону. Но из-за сопротивления галатов и немногочисленных римских отрядов (одним из которых командовал Гай Юлий Цезарь) бои в Пергаме шли с переменным успехом.

Командующим римскими войсками в провинции Азия был назначен Луций Лициний Лукулл, в то время как армией в Вифинии управлял консул Аврелий Котта. Последний и стал целью Митридата, блокировавшего его в городе Халкидон как с суши, так и с моря. Аврелий не стал дожидаться помощи Лукулла, и в ходе сражения его армия была полностью разбита, около 8 000 воинов остались на поле боя. После этого городская гавань была взята понтийскими войсками приступом, в ходе которого их потери составили 730 человек. Римляне потеряли 5300 человек убитыми и 4500 пленными, было потеряно 64 корабля (4 сгорело, 60 были захвачены).

Литература

• Молев Е. А. Властитель Понта. Монография. — Н-Н: ННГУ, 1995. — 195 с. — ISBN 5-86-218273-Х.
• Наумов Л. Митридатовы войны. — М.: Волшебный фонарь, 2010. — 512 с. — ISBN 978-5-903505-38-8.

Отрывок, характеризующий Битва при Халкидоне (74 до н. э.)

Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни, совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в Петербурге.
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал 4 или 5 необходимых визитов или rendez vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне.
Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.
Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.
Князь Андрей такое огромное количество людей считал презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека. Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые, человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным понимать всю глупость всех остальных, и разумность и глубину своих мыслей.
Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский не раз говорил: «У нас смотрят на всё, что выходит из общего уровня закоренелой привычки…» или с улыбкой: «Но мы хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы…» или: «Они этого не могут понять…» и всё с таким выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они и кто мы ».
Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта почему то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и, вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.