Блэкуэлл, Элизабет

Элизабет Блэкуэлл
Elizabeth Blackwell
Дата рождения:	3 февраля 1821(1821-02-03)
Место рождения:	Бристоль
Дата смерти:	31 мая 1910(1910-05-31) (89 лет)
Место смерти:	Гастингс
Научная сфера:	медицина
Известна как:	Первая женщина с высшим медицинским образованием в США, реформатор в США и Великобритании

Элизабет Блэкуэлл (англ. Elizabeth Blackwell, 3 февраля 1821 — 31 мая 1910) — первая женщина, получившая высшее медицинское образование в США и включённая в UK Medical Register.

Биография

Родилась в Бристоле в семье Самуэля и Ганны Блэкуэллов. У неё было две старших сестры, Анна и Мариан, и шестеро младших братьев и сестёр — Самуэль, Генри, Эмили, Эллен, Ховард и Джордж. Пока Элизабет была маленькой, с их семьёй также жили её тёти: Барбара, Энн, Люси и Мэри. Первые воспоминания Элизабет связаны с домом по 1 Wilson Street.

Её детство было счастливым, Элизабет особенно вспоминала положительное влияние отца. В воспитании, религии и социальных вопросах он был достаточно либерален; например, проступки детей он не наказывал поркой, а записывал в чёрную книгу, и если там накапливалось много нарушений, ребёнка отправляли на чердак на время обеда. Однако, это не значит, что он плохо воспитывал детей. У Элизабет была и гувернантка, и частные учителя для лучшего интеллектуального развития, однако в итоге она была социально изолирована ото всех, кроме своей семьи.

В 1828 году семья переехала на улицу Нельсона, а в 1830 году, когда в Бристоле стали вспыхивать беспорядки, Самуэль решил переехать с семьёй в Америку. В августе 1832 года семья прибыла в Америку на Cosmo. Отец стал активен в реформистских кругах, их дом посещали лидеры аболиционистов, например, Уильям Ллойд Гаррисон. Семья приняла его либеральные взгляды и в знак протеста против рабства отказалась от сахара, хотя сам Блэкуэлл был его производителем. Элизабет росла, посещая антирабские ярмарки и демонстрации, что привело к её большей интеллектуальной и экономической независимости.

В 1836 году их завод сгорел. Несмотря на восстановление, вернуться в дело удалось лишь через год. Семья экономила, отказалась от слуг, и в попытке восстановить свой бизнес переехала в Цинциннати, штат Огайо, в 1838 году. Одной из причин для переезда в Цинциннати был интерес Самуэля к выращиванию сахарной свеклы, альтернативы рабскому труду по выращиванию сахарного тростника. Через три недели после их переезда, 7 августа 1838 года, старший Блэкуэлл неожиданно умер от желчной лихорадки. Он оставил после себя вдову, девять детей, и много долгов.

Из-за финансовой необходимости Анна, Марьян и Элизабет открыли школу, The Cincinnati English and French Academy for Young Ladies. Она не была особенно инновационной, так как являлась просто источником средств для сестёр. Борьба с рабством отошла в эти годы на второй план, вероятно, в том числе из-за более консервативных взглядов на этот вопрос в Цинциннати.

Вероятно, под влиянием сестры Анны, в декабре 1838 года Элизабет становится активным членом епископальной церкви Св. Павла. Тем не менее, визит Уильяма Генри Ченнинга в 1839 году заставляет её изменить взгляды и Элизабет начала посещать унитарную церковь. Консервативное сообщество Цинциннати отреагировало негативно, и, как следствие, Академия потеряла множество учеников и была заброшена в 1842 году. Блэкуэлл начала давать частные уроки.

Визит Ченнинга зародил у Элизабет новые интересы в области образования и реформ. Она работала на интеллектуальным самосовершенствованием: изучала искусство, посещала различные лекции, писала рассказы, а также участвовала в различных религиозных службах всех конфессий (квакеров, миллеритов, евреев). В начале 1840-х она начала выражать мысли о правах женщин в своих дневниках и письмах, а также участвовала в политической кампании Харрисона 1840 года.

В 1844 году с помощью своей сестры Анны Блэкуэлл получила преподавательскую работу с оплатой 400 долларов в год в городе Хендерсон, штат Кентукки. Хотя она была довольна своими учениками, жильё и школа её не устраивали, кроме того, она впервые столкнулась с реалиями рабства, и в итоге вернулась через полгода в Цинциннати, решив тратить свою жизнь на что-то менее мелкое и скучное.

Образование

Впервые мысль о получении медицинского образования пришла в голову Элизабет после смерти её друга от болезненного заболевания. Этот друг говорил, что женщина, вероятно, может сделать процесс лечения более комфортным, а сама Элизабет думала, что женщины могут быть хорошими врачами из-за своих материнских инстинктов. Изначально она отказывалась от этой идеи, так как ненавидела всё, связанное с телом, и даже смотреть не могла на медицинские книги. Другим явлением, повлиявшим на её решение, была коннотация к словам «женщина-врач» — она фактически говорила о том, что максимум, чего может добиться женщина в этой области, касается осуществления абортов. Кроме того, для Элизабет было важно жить одной, независимо от мужчины и матримониальных уз.

Решение Элизабет изучать медицину был довольно спонтанным, сделанным до того, как она поняла, сколь трудно будет преодолеть все патриархальные барьеры, однако эти трудности лишь укрепили её решимость. В 1845 году Блэкуэлл решила однажды получить степень доктора медицины, хотя ещё не знала, где это случится и как она будет оплачивать обучение.

Стремление Элизабет одобрил священник, который по случайности был бывшим врачом. С целью накопить 3000 долларов она, вновь с помощью сестры, устроилась преподавать музыку. В этот же период она вновь стала посещать встречи против рабства.

После переезда к брату преподобного Диксона из-за закрытия школы Диксона и нахождения новой работы она попробовала рассылать письма о возможности обучения в медицинской школе, но не получала благоприятных ответов. В 1847 году Элизабет покинула Чарльстон, поставив себе цель поступить в любую медицинскую школу в Филадельфии, прося об этом лично. Здесь она стала брать уроки у доктора Уильяма-старшего, который, в свою очередь, брал уроки у Джонатана Аллена, и пыталась добиться принятия в какую-либо из школ. Большинство врачей советовало ей или поехать учиться в Париж, или переодеться мужчиной, чтобы получить возможность обучаться, так как она, во-первых, женщина, а значит, интеллектуально неполноценна, а во-вторых, если она окажется на высоте, ей не дадут учиться, опасаясь конкуренции. Отчаявшись, Элизабет обратилась в двенадцать «сельских школ», и в октябре 1847 года её приняли в Женевский медицинский колледж. Это случилось почти случайно: декан отказался принимать решение лично, и поставил вопрос на голосование среди 150 студентов с условием, что одного голоса против будет достаточно для отказа. Студенты же решили, что это такая смешная шутка, и потому проголосовали все за.

Когда Элизабет впервые приехала в колледж, она была в недоумении, так как не знала никого и ничего. Однако, она оказала сильное влияние на группу; если раньше в лекционном зале был такой гомон, что лекция была едва слышна, то теперь студенты сидели и слушали тихо.

Доктор Джеймс Уэбстер, читая курс анатомии, добравшись до лекций о размножении, попросил Элизабет удалиться, утверждая, что это всё слишком вульгарно для её тонкого ума, однако ответ Элизабет не только позволил ей остаться, но и поднял престиж считавившихся неприличными лекций. Блэкуэлл поддерживали как преподаватели, так и студенты, однако она всё же испытала на себе социальную изоляцию и отвергла женихов и друзей, предпочтя изолировать себя.

23 января 1849 года Элизабет Блэкуэлл стала первой женщиной, достигшей степени доктора медицины в Соединенных Штатах. Местная пресса сообщила об окончании её обучения благоприятно, и когда декан, доктор Чарльз Ли, присвоил ей ученую степень, он встал и поклонился Элизабет. Тезисы работы Элизабет были связаны с тифом, и были основаны на полученной ею клинической практике.

В апреле 1849 года она решила продолжить обучение в Европе, посетила несколько больниц в Великобритании и отправилась в Париж. Как и в Америке, она получила множество отказов из-за своего пола. В июне её приняли в «лежачую» больницу La Maternité при условии, что она будет считаться акушеркой, а не врачом; в конце года Пол Дюбуа сказал, что она будет лучшим акушером в США, как среди женщин, так и среди мужчин.

4 ноября 1849 года во время лечения ребёнка с офтальмией новорожденных в её глаз брызнуло немного заражённой жидкости. Из-за болезни она потеряла зрение на левый глаз и, следовательно, всякую надежду стать хирургом. После периода восстановления она поступила в больницу Святого Варфоломея в Лондон в 1850 году, регулярно посещала лекции Джеймса Педжета. Там она произвела хорошее впечатление, хотя она встретилась с некоторым сопротивлением, когда пыталась обходить палаты.

В 1851 году Блэкуэлл решила вернуться в Соединенные Штаты, чтобы делать карьеру. Предубеждения в отношении женщин в области медицины были не так сильны, и она надеялась на создание своей собственной практики.

Карьера

Вернувшись в Нью-Йорк, Блэкуэлл открыла свою собственную практику. Она столкнулась с неприятностями, но ей все же удалось получить некоторую поддержку средств массовой информации, таких как New York Tribune. У неё было очень мало пациентов из-за предубеждения насчёт женщин-врачей как способных только делать аборты. В 1852 году она начала читать лекции и опубликовала The Laws of Life with Special Reference to the Physical Education of Girls, свою первую работу о физическом и психическом развитии девочки. Хотя сама Элизабет делала карьеру и никогда не вышла замуж и не родила ребёнка, этот трактат занимался подготовкой молодых женщин к материнству.

В 1853 году Блэквелл создала небольшой диспансер рядом Томпкинс-сквер. Она также наняла Марию Закревску, получавшую медицинское образование немку, и выступала в качестве её наставника. В 1857 году Мари с Элизабет и её сестрой Эмили, также получившей степень доктора медицины, расширили диспансер до Больницы для неимущих женщин и детей Нью-Йорка. Женщины входили в состав попечительского совета, в состав Исполнительного комитета, и были лечащими врачами. Учреждение принимало амбулаторно и служило в качестве учебного центра медсестёр. На второй год поток пациентов увеличился вдвое.

Когда в США началась гражданская война, сёстры Блэкуэлл помогали раненым. Элизабет горячо сочувствовала Северу, и даже зашла столь далеко, чтобы сказать, что она оставила бы страну, если б Север пошел на компромисс по вопросу о рабстве. Однако, сёстры встретились с некоторым сопротивлением United States Sanitary Commission: мужчины-врачи отказались помогать с планом по образованию медсестёр, если в нём будут участвовать Блэкуэллы. Впрочем, больница приняла участие в подготовке медсестёр, сотрудничая с Доротеей Дикс.

Элизабет несколько раз съездила в Англию для сбора средств, пытаясь создать там ещё один лазарет. В 1858 году, согласно закону о медицине 1858, который признал врачей с иностранными степенями, практиковавшими в Великобритании до 1858 года, она смогла стать первой женщиной, чьё имя вошло в General Medical Council’s medical register (1 января 1859 г.). Кроме того, она стала наставником Элизабет Гарретт Андерсон. К 1866 году почти 7000 пациентов проходили лечение в Нью-Йоркской больнице, и Блэкуэлл было необходимо вернуться в Соединенные Штаты. Параллельный проект провалился, но в 1868 году в дополнение к лазарету был создан медицинский колледж для женщин. В нём практиковались инновационные идеи Блэкуэлл о медицинском образовании — четырёхлетний период обучения с гораздо более обширной клинической подготовкой, нежели требовалось ранее.

Между Эмили и Элизабет Блэквелл в этот период произошла ссора. Они обе были очень упрямы, и состоялась борьба за власть над управлением больницей и колледжем. Елизавета, чувствуя себя несколько отстранённой от медицинского женского движения Соединенных Штатов, уехала в июле 1869 года в Англию, чтобы попытаться установить медицинское образование для женщин там.

В 1874 году Блэкуэлл совместно с Софией Джекс-Блейк, ранее учившейся в нью-йоркской больнице, создала медицинскую школу для женщин в Лондоне. Блэкуэлл считала Джекс-Блейк опасной, агрессивной и бестактной, но в 1874 году удалось открыть London School of Medicine for Women, главной целью которой являлась подготовка к сдаче экзамена в Worshipful Society of Apothecaries. Блэкуэлл выступала категорически против использования вивисекции в лаборатории школы.

После создания школы Блэкуэлл была избрана лектором по акушерству; она ушла с этой должности в 1877 году, официально завершив медицинскую карьеру.

С 1869 года Блэкуэлл жила преимущественно на доходы от инвестиций в Америке, интересуясь социальными реформами и став активным автором. В 1871 году она основала National Health Society. Неоднократно путешествовала по Англии, Франции, Уэльсу, Швейцарии и Италии.

Наибольшая её активность пришлась на период после ухода из медицины, в 1880—1895 годы. Блэкуэлл интересовалась многими реформаторскими движениями — моральной реформой, сексуальной чистотой, гигиеной и медицинским образованием, профилактической медициной, санитарией, евгеникой, планированием семьи, правами женщин, ассоцианизмом, христианским социализмом, медицинской этикой и антививисекционизмом — впрочем, ничем из этого глубоко она не занималась. Она вступала в различные организации и пыталась сохранить влияние в каждой. У Блэкуэлл была высокая, и в конечном счете, недостижимая цель: евангельское нравственное совершенство; все реформы объединялись вокруг этой темы. Она даже внесла большой вклад в создание двух утопических общин, Starnthwaite и Hadleigh, в 1880 году.

Она считала, что христианская мораль должна играть большую роль в научных исследованиях в области медицины, и медицинская школа должна учить студентов этой основной истине. Она также была антиматериалистом и не верила в вивисекцию, прививки, вакцины, микробную теорию, предпочитая более духовные методы лечения. Она считала, что болезнь случается из-за моральных проблем, а не из-за микробов.

Она вела крупную кампанию против распущенности, проституции и контрацептивов, рекомендуя вместо них метод цикла. Она выступала против Contagious Diseases Acts, утверждая, что это — псевдолегализация проституции. В 1878 году она написала Counsel to Parents on the Moral Education of their Children, эссе о проституции и браке, приводя доводы против Contagious Diseases Acts. Она была консервативна во всех смыслах за исключением того, что верила в половую страсть женщин и ответственность обеих сторон за контроль этих страстей.

Библиография

• 1849 The Causes and Treatment of Typhus, or Shipfever (thesis)
• 1852 The Laws of Life with Special Reference to the Physical Education of Girls (brochure, compilation of lecture series) pub. by George Putnam
• 1878 Counsel to Parents on the Moral Education of their Children in Relation to Sex (eight editions, republished as The Moral Education of the Young in Relation to Sex)
• 1881 «Medicine and Morality» (published in Modern Review)
• 1884 The Human Element in Sex: being a Medical Enquiry into the Relation of Sexual Physiology to Christian Morality (two editions)
• 1887 Purchase of Women: the Great Economic Blunder
• 1871 The Religion of Health (compilation of lecture series, three editions)
• 1888 On the Decay of Municipal Representative Government — A Chapter of Personal Experience (Moral Reform League)
• 1891 Erroneous Method in Medical Education etc. (Women’s Printing Society)
• 1892 Why Hygienic Congresses Fail
• 1895 Pioneer Work in Opening the Medical Profession to Women — Autobiographical Sketches (Longmans, reprinted New York: Schocken Books, 1977)
• 1898 Scientific Method in Biology
• 1902 Essays in Medical Sociology, 2 vols (Ernest Bell)

Литература

• Baker, Rachel (1944). The first woman doctor: the story of Elizabeth Blackwell, M.D. J. Messner, Inc., New York, [worldcat.org/oclc/848388 OCLC 848388]
• Mesnard, E.M. (1889). Miss Elizabeth Blackwell and the Women of Medicine. Paris.
• Wilson, Dorothy Clarke (1970). Lone woman: the story of Elizabeth Blackwell, the first woman doctor. Little Brown, Boston, [worldcat.org/oclc/56257 OCLC 56257]

Отрывок, характеризующий Блэкуэлл, Элизабет

– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.
– L'ennemi est il en ville? [Неприятель вошел в город?] – спросил он.
– Oui, sire, et elle est en cendres a l'heure qu'il est. Je l'ai laissee toute en flammes, [Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в настоящее время. Я оставил его в пламени.] – решительно сказал Мишо; но, взглянув на государя, Мишо ужаснулся тому, что он сделал. Государь тяжело и часто стал дышать, нижняя губа его задрожала, и прекрасные голубые глаза мгновенно увлажились слезами.
Но это продолжалось только одну минуту. Государь вдруг нахмурился, как бы осуждая самого себя за свою слабость. И, приподняв голову, твердым голосом обратился к Мишо.
– Je vois, colonel, par tout ce qui nous arrive, – сказал он, – que la providence exige de grands sacrifices de nous… Je suis pret a me soumettre a toutes ses volontes; mais dites moi, Michaud, comment avez vous laisse l'armee, en voyant ainsi, sans coup ferir abandonner mon ancienne capitale? N'avez vous pas apercu du decouragement?.. [Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что провидение требует от нас больших жертв… Я готов покориться его воле; но скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?]
Увидав успокоение своего tres gracieux souverain, Мишо тоже успокоился, но на прямой существенный вопрос государя, требовавший и прямого ответа, он не успел еще приготовить ответа.
– Sire, me permettrez vous de vous parler franchement en loyal militaire? [Государь, позволите ли вы мне говорить откровенно, как подобает настоящему воину?] – сказал он, чтобы выиграть время.
– Colonel, je l'exige toujours, – сказал государь. – Ne me cachez rien, je veux savoir absolument ce qu'il en est. [Полковник, я всегда этого требую… Не скрывайте ничего, я непременно хочу знать всю истину.]
– Sire! – сказал Мишо с тонкой, чуть заметной улыбкой на губах, успев приготовить свой ответ в форме легкого и почтительного jeu de mots [игры слов]. – Sire! j'ai laisse toute l'armee depuis les chefs jusqu'au dernier soldat, sans exception, dans une crainte epouvantable, effrayante… [Государь! Я оставил всю армию, начиная с начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном страхе…]
– Comment ca? – строго нахмурившись, перебил государь. – Mes Russes se laisseront ils abattre par le malheur… Jamais!.. [Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед неудачей… Никогда!..]
Этого только и ждал Мишо для вставления своей игры слов.
– Sire, – сказал он с почтительной игривостью выражения, – ils craignent seulement que Votre Majeste par bonte de c?ur ne se laisse persuader de faire la paix. Ils brulent de combattre, – говорил уполномоченный русского народа, – et de prouver a Votre Majeste par le sacrifice de leur vie, combien ils lui sont devoues… [Государь, они боятся только того, чтобы ваше величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни, насколько они вам преданы…]
– Ah! – успокоенно и с ласковым блеском глаз сказал государь, ударяя по плечу Мишо. – Vous me tranquillisez, colonel. [А! Вы меня успокоиваете, полковник.]
Государь, опустив голову, молчал несколько времени.
– Eh bien, retournez a l'armee, [Ну, так возвращайтесь к армии.] – сказал он, выпрямляясь во весь рост и с ласковым и величественным жестом обращаясь к Мишо, – et dites a nos braves, dites a tous mes bons sujets partout ou vous passerez, que quand je n'aurais plus aucun soldat, je me mettrai moi meme, a la tete de ma chere noblesse, de mes bons paysans et j'userai ainsi jusqu'a la derniere ressource de mon empire. Il m'en offre encore plus que mes ennemis ne pensent, – говорил государь, все более и более воодушевляясь. – Mais si jamais il fut ecrit dans les decrets de la divine providence, – сказал он, подняв свои прекрасные, кроткие и блестящие чувством глаза к небу, – que ma dinastie dut cesser de rogner sur le trone de mes ancetres, alors, apres avoir epuise tous les moyens qui sont en mon pouvoir, je me laisserai croitre la barbe jusqu'ici (государь показал рукой на половину груди), et j'irai manger des pommes de terre avec le dernier de mes paysans plutot, que de signer la honte de ma patrie et de ma chere nation, dont je sais apprecier les sacrifices!.. [Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше, нежели думают мои враги… Но если бы предназначено было божественным провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян, нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы которого я умею ценить!..] Сказав эти слова взволнованным голосом, государь вдруг повернулся, как бы желая скрыть от Мишо выступившие ему на глаза слезы, и прошел в глубь своего кабинета. Постояв там несколько мгновений, он большими шагами вернулся к Мишо и сильным жестом сжал его руку пониже локтя. Прекрасное, кроткое лицо государя раскраснелось, и глаза горели блеском решимости и гнева.
– Colonel Michaud, n'oubliez pas ce que je vous dis ici; peut etre qu'un jour nous nous le rappellerons avec plaisir… Napoleon ou moi, – сказал государь, дотрогиваясь до груди. – Nous ne pouvons plus regner ensemble. J'ai appris a le connaitre, il ne me trompera plus… [Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал здесь; может быть, мы когда нибудь вспомним об этом с удовольствием… Наполеон или я… Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь, и он меня больше не обманет…] – И государь, нахмурившись, замолчал. Услышав эти слова, увидав выражение твердой решимости в глазах государя, Мишо – quoique etranger, mais Russe de c?ur et d'ame – почувствовал себя в эту торжественную минуту – entousiasme par tout ce qu'il venait d'entendre [хотя иностранец, но русский в глубине души… восхищенным всем тем, что он услышал] (как он говорил впоследствии), и он в следующих выражениях изобразил как свои чувства, так и чувства русского народа, которого он считал себя уполномоченным.
– Sire! – сказал он. – Votre Majeste signe dans ce moment la gloire de la nation et le salut de l'Europe! [Государь! Ваше величество подписывает в эту минуту славу народа и спасение Европы!]
Государь наклонением головы отпустил Мишо.


В то время как Россия была до половины завоевана, и жители Москвы бежали в дальние губернии, и ополченье за ополченьем поднималось на защиту отечества, невольно представляется нам, не жившим в то время, что все русские люди от мала до велика были заняты только тем, чтобы жертвовать собою, спасать отечество или плакать над его погибелью. Рассказы, описания того времени все без исключения говорят только о самопожертвовании, любви к отечеству, отчаянье, горе и геройстве русских. В действительности же это так не было. Нам кажется это так только потому, что мы видим из прошедшего один общий исторический интерес того времени и не видим всех тех личных, человеческих интересов, которые были у людей того времени. А между тем в действительности те личные интересы настоящего до такой степени значительнее общих интересов, что из за них никогда не чувствуется (вовсе не заметен даже) интерес общий. Большая часть людей того времени не обращали никакого внимания на общий ход дел, а руководились только личными интересами настоящего. И эти то люди были самыми полезными деятелями того времени.
Те же, которые пытались понять общий ход дел и с самопожертвованием и геройством хотели участвовать в нем, были самые бесполезные члены общества; они видели все навыворот, и все, что они делали для пользы, оказывалось бесполезным вздором, как полки Пьера, Мамонова, грабившие русские деревни, как корпия, щипанная барынями и никогда не доходившая до раненых, и т. п. Даже те, которые, любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых за то, в чем никто не мог быть виноват. В исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения плода древа познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения. Ежели он пытается понять его, он поражается бесплодностью.