Борей
| Борей |
|---|
Боре́й (др.-греч. Βορέας, Βοῤῥᾶς «северный») — в греческой мифологии[1] олицетворение северного бурного ветра. Упомянут в «Илиаде» (V 524 и др.), «Одиссее» (V 296).
Борей был сыном Астрея (бога звёздного неба) и Эос (богини утренней зари)[2], братом Зефира и Нота. Его происхождение указывает на связь со стихийными силами природы. Изображался крылатым, длинноволосым, бородатым, могучим божеством. Фракия считалась обиталищем Борея. Борей похитил дочь афинского царя Эрехтея, Орифию, родившую ему Бореадов Зета и Калаида, Хиону и Клеопатру. Считался родственником афинян[3]. Его жилище называют «седьмидомным гротом»[4]. В античные времена "ложем Борея" называли потухший вулкан Эльбрус.
В литературе и искусстве
Ему посвящён LXXX орфический гимн. Действующее лицо трагедии Эсхила «Орифия». На ларце Кипсела был изображен со змеиными хвостами вместо ног, похищающим Орифию[5].
Сюжет похищения Бореем Орифии украшает фронтон храма афинян в Делосе, часто встречается в росписи ваз. В живописи этот сюжет можно встретить на картинах Аннибале Карраччи, П. П. Рубенса, Ш. Лебрена, Ф. Буше. Изображение Борея (но в большинстве искусствоведческих источников — Зефира) можно найти на картине Боттичелли «Весна».
Напишите отзыв о статье "Борей"
Примечания
Ссылки
- [www.theoi.com/Titan/AnemosBoreas.html «Анемои, Борей»]
- Мифы народов мира. Энциклопедия. М., 1987.
|
Это заготовка статьи по античной мифологии. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Борей
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
