Го Си

Го Си (кит. 郭熙; ок.1020 — ок.1090) — китайский художник, (династия Сун)

Го Си, лучший китайский пейзажист XI века, вошел в историю искусства, как завершитель традиции монументального монохромного пейзажа, идущей от его предшественников — Гуань Туна, Ли Чэна, Фань Куаня, Цзюй Жаня.

Биография

О жизни художника сохранилось немного сведений. Его современник, китайский теоретик и критик живописи Го Жосюй в своем трактате «Записки о живописи: что видел и слышал» от 1082 года сообщает о нём следующее: «Го Си, родом из Вэнь в Хэяне. Ныне занимает должность исюэ в Императорском ведомстве Шуюань. Пишет пейзажи зимнего леса. Проявляет как искусность и разнообразие,восхищается им, но может выразить и собственные чувства. Огромные ширмы и высокие стены (с его росписями) намного сильнее, (чем у предшественников). В нынешнем поколении (художников) он — единственный. [В начале правления Си-нин получил императорский приказ расписать ширму для малого зала. Он расписал центральную створку, Ли Цзун-чэн и Фу Дао-инь расписывали боковые. Каждый постарался до конца (выразить) сокровенное, однако господину Фу посчастливилось в том, что его партнерами были Го и Ли.]»

Другие старинные источники подтверждают, что Го Си учился у Ли Чэна, превзошел его, создал свой стиль, и максимально свободно владел кистью. Расписывая стены дворцов, он создавал огромные пейзажи, выполненные одной чёрной тушью. Эта особая, традиционно-китайская техника живописи требует большого мастерства в исполнении, владения разного калибра кистями, разной тушью. Она также требует безукоризненного наложения мазка, поскольку наложенную тушь исправить уже невозможно. Хороший, выполненный одной чёрной тушью пейзаж в той же мере не уступает пейзажу цветному, в какой блестяще выполненные рисунки некоторых европейских мастеров XVI—XVIII веков часто бывают лучше многих их собственных картин. Го Си впитал все технические навыки предшественников, и вывел искусство пейзажа на новый уровень.

Свою карьеру художник начал во время правления императора Жэньцзуна (1022—1063). Сведения о его раннем творчестве отсутствуют, исторические свидетельства застают Го Си уже в ранге исюэ. Вероятно он стал директором императорского департамента живописи (Академия Ханьлинь) в 1060-х годах, и совершенно заслуженно, поскольку он выделялся среди художников и как практик, и как теоретик, и как педагог, проповедовавший новый подход к живописи. Кроме того, Го Си был членом департамента каллиграфии, имея в нём чин дайчжао.

Первые крупные работы художник создавал в императорском дворце, расписывая монументальными пейзажами ширмы и стены-перегородки. В 1068 году, при императоре Шэньцзуне (1067—1085) для дворца Сяодань художник расписывает центральную часть трехстворчатой ширмы сюжетом на тему деяний императора, совершённых в течение его жизни (боковые створки расписывали Ли Цзун-чэн и Фу Дао-инь). Наряду со своим коллегой Цуй Бо, Го Си становится личным художником императора Шэньцзуна, не просто выполняющим его заказы, но отражающим в произведениях вкусы и предпочтения своего патрона. Специалисты отмечают, что вкусы этого просвещенного императора были шире, богаче и разнообразнее, чем у его одиннадцатого сына, императора-художника Хуэйцзуна (1100—1126), пришедшего к власти через 15 лет после смерти отца. В своем трактате «Записки о высокой сути лесов и потоков» Го Си пишет, что созерцание диких источников и скал — обычное наслаждение для совершенного человека. Императору Шэньцзуну вряд ли удавалось часто созерцать дикую природу наедине — этому мешала занятость государственными делами, а редкие выезды на природу сопровождались большой свитой. Вполне понятно как стремление императора быть «совершенным человеком», так и роль, которую играли в этом стремлении заменявшие природу пейзажи Го Си.

Го Си очень почитал Ли Чэна. Он учился на его пейзажах не только владению кистью, но и композиционным решениям и построению пространства. Не удивительно, что вскоре он стал отождествляться со своим учителем; их имена были объединены, чтобы обозначить особую традицию в живописи, которую они создали. «Школа Ли-Го» стала классической, одобренной императором разновидностью пейзажа, и превратилась в официальный канон.

В 1080-е годы, в честь сдачи его сыном, Го Сы, экзамена на ученую степень, Го Си расписал стены храма Конфуция в уезде Вэнь. В храме были созданы четыре пейзажные композиции, монументальные и величественные, которыми художник особо гордился. Декоративно-монументальные росписи были созданы Го Си и во многих других храмах, и в здании департамента живописи. Поэт Су У посвятил монументальным пейзажам мастера свои стихи, в которых писал, что «…в Зале яшм, лежа против картин Го Си, чувствуешь себя, как среди зеленых лесов…».

В 1078—1085 годах Го Си создал в одном из даосских храмов 12 монументальных пейзажей, каждый высотой около 7 метров. По описанию его весьма осведомленного современника Хуана Шаньгу, на стенах храма были запечатлены грандиозные и величественные ландшафты — с горами, потоками рек и водопадов. В 1087 году Хуан Шаньгу посвятил творчеству Го Си поэтическое произведение, в котором отмечал «острый глаз» художника; несмотря на преклонный возраст, мастер всё так же мог, играя кистью, передать свет. Немало проникновенных строк посвятил художнику известный поэт Су Ши в своих стихах к его картине «Осенние горы».

Исследователи творчества Го Си полагают, что он до конца жизни активно работал в департаменте живописи. Однако после смерти мастера, к власти пришел император Хуэйцзун (1100—1126), который сам был выдающимся художником. Его новым вкусам и представлениям о живописи «старомодные» произведения Го Си никак не соответствовали, поэтому подавляющее большинство работ этого выдающегося мастера, в первую очередь декоративно-монументальные росписи были забелены, а большая часть свитков уничтожена. Живший в XII веке Дэн Чунь, автор «Записок о живописи» сообщает, что в начале XII века пейзажи Го Си вышли из моды, искусство стало камерным и интимным, предпочтение отдавалось художникам, писавшим цветы и птиц. Одним из свитков Го Си был просто накрыт стол, а работы художника, прежде украшавшие дворец, заменили новыми. Отец Дэн Чуня попросил отдать ему картины Го Си, и получил на то высочайшее соизволение. Однако прошло время, всё изменилось ещё раз, и творчество замечательного сунского пейзажиста стало вновь высоко цениться.

Произведения

Сохранилось двенадцать живописных свитков, которые традиция связывает с именем Го Си, однако, по мнению ряда специалистов, подлинными можно считать только три. Среди них несомненным шедевром является «Ранняя весна» (Гугун, Тайбэй). Эта картина, размером 158×108 см, была написана в 1072 году для императора Шэньцзуна, на ней сохранилось название. Как обычно бывает в китайской живописи, у картины есть символический смысл — это не просто великолепно выполненный пейзаж, но метафора раннего пробуждения весны, с первыми ручьями, и первыми ощущениями, которые переживает человек в это время — смутным томлением и пьянящим предвкушением грядущей радости. Картина выполнена характерным для Го Си «детальным стилем», который отличается от стиля его великого учителя-предшественника — Ли Чэна. В ней художник применяет разного размера кисти, разную тушь, которую он накладывает в несколько слоёв, в ней видна свобода владения кистью, какая бывает у опытного мастера в расцвете лет. Картина является эталоном китайского национального пейзажа.

До наших дней дошли и горизонтальные свитки, созданные Го Си. Например, «Осень в долине реки» (Галерея Фрир, Вашингтон), охватывает огромную панораму пейзажа, другие, такие как «Деревья и ровная даль» (Музей Метрополитен, Нью-Йорк), или «Каменистая равнина с далеким горизонтом» (Гугун, Пекин) не обладают широтой охвата, но превосходно передают пространственную глубину.

Го Си — теоретик

Свои представления о живописи Го Си и высказывал, и записывал. Из этих отрывочных записей его сын Го Сы составил трактат, озаглавленный «Записки о высокой сути лесов и потоков» (Линьцюань гаочжи цзи), который преподнес императору. Трактат состоит из двух частей — «Наставление о горах и водах» и «Тайны живописи». К этим двум главам Го Сы добавил собственное небольшое послесловие «О живописи». Согласно трактату, художник считает картину своеобразным психологическим портретом автора, подчеркивая высокий смысл личности и благородства художника. То есть, художник особо выделяет необходимость совершенства личности мастера. Другим важным аспектом произведения живописи он считает поэтичность, приводя принадлежащую неизвестному автору фразу: «Поэзия — это лишенная формы живопись; живопись — это обретшая форму поэзия». «Тайна пейзажа» раскрыта Го Си в том же плане, что и в трактате его предшественника Ли Чэна. Оба теоретика следуют принципам пейзажного искусства, которые сформулировал танский поэт и художник Ван Вэй (701—761). Их сочинения представляют собой нечто вроде комментариев к тексту созданного Ван Вэем прототипа. В своем трактате Го Си раскрывает тайну пространственного построения свитка (именно Го Си разработал теорию так называемых «трех далей» — саньюань, — в одном пейзаже соединяются три части в разной степени удаленные от зрителя). Таков вкратце был теоретический базис Го Си, который он проповедовал во время руководства департаментом живописи в Ханьлиньской императорской Академии.

Литература

• Самосюк К. Го Си. — М.: Искусство, 1978.
• Пострелова Т. А. Академия живописи в Китае в X—XIII вв. — М.: Наука, 1976.
• Виноградова Н. А. Китайская пейзажная живопись. — М.: Изобразительное искусство, 1972
• Го Жо Сюй. Записки о живописи: что видел и слышал. — М.: Наука, 1978.
• Завадская Е. В. Эстетические проблемы живописи старого Китая. — М.: Искусство, 1975.
• Three Thousand Years of Chinese Painting. Yale University Press. 1997.

Ссылки

• Трактат Го Си «Записки о высокой сути лесов и потоков»[www.kulichki.com/path/library/foreststreamsessence.html]
• Подборка материалов о творчестве Го Си (в основном позаимствованы из книжки Киры Самосюк «Го Си»). [xudkartini.ru/?cat=8&paged=2]

Отрывок, характеризующий Го Си

– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.
Каждый человек из них желал только одного – отдаться в плен, избавиться от всех ужасов и несчастий. Но, с одной стороны, сила общего стремления к цели Смоленска увлекала каждою в одном и том же направлении; с другой стороны – нельзя было корпусу отдаться в плен роте, и, несмотря на то, что французы пользовались всяким удобным случаем для того, чтобы отделаться друг от друга и при малейшем приличном предлоге отдаваться в плен, предлоги эти не всегда случались. Самое число их и тесное, быстрое движение лишало их этой возможности и делало для русских не только трудным, но невозможным остановить это движение, на которое направлена была вся энергия массы французов. Механическое разрывание тела не могло ускорить дальше известного предела совершавшийся процесс разложения.
Ком снега невозможно растопить мгновенно. Существует известный предел времени, ранее которого никакие усилия тепла не могут растопить снега. Напротив, чем больше тепла, тем более крепнет остающийся снег.
Из русских военачальников никто, кроме Кутузова, не понимал этого. Когда определилось направление бегства французской армии по Смоленской дороге, тогда то, что предвидел Коновницын в ночь 11 го октября, начало сбываться. Все высшие чины армии хотели отличиться, отрезать, перехватить, полонить, опрокинуть французов, и все требовали наступления.
Кутузов один все силы свои (силы эти очень невелики у каждого главнокомандующего) употреблял на то, чтобы противодействовать наступлению.
Он не мог им сказать то, что мы говорим теперь: зачем сраженье, и загораживанье дороги, и потеря своих людей, и бесчеловечное добиванье несчастных? Зачем все это, когда от Москвы до Вязьмы без сражения растаяла одна треть этого войска? Но он говорил им, выводя из своей старческой мудрости то, что они могли бы понять, – он говорил им про золотой мост, и они смеялись над ним, клеветали его, и рвали, и метали, и куражились над убитым зверем.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
И сколько ни старался Кутузов удержать войска, войска наши атаковали, стараясь загородить дорогу. Пехотные полки, как рассказывают, с музыкой и барабанным боем ходили в атаку и побили и потеряли тысячи людей.
Но отрезать – никого не отрезали и не опрокинули. И французское войско, стянувшись крепче от опасности, продолжало, равномерно тая, все тот же свой гибельный путь к Смоленску.



Бородинское сражение с последовавшими за ним занятием Москвы и бегством французов, без новых сражений, – есть одно из самых поучительных явлений истории.
Все историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.
Как ни странны исторические описания того, как какой нибудь король или император, поссорившись с другим императором или королем, собрал войско, сразился с войском врага, одержал победу, убил три, пять, десять тысяч человек и вследствие того покорил государство и целый народ в несколько миллионов; как ни непонятно, почему поражение одной армии, одной сотой всех сил народа, заставило покориться народ, – все факты истории (насколько она нам известна) подтверждают справедливость того, что большие или меньшие успехи войска одного народа против войска другого народа суть причины или, по крайней мере, существенные признаки увеличения или уменьшения силы народов. Войско одержало победу, и тотчас же увеличились права победившего народа в ущерб побежденному. Войско понесло поражение, и тотчас же по степени поражения народ лишается прав, а при совершенном поражении своего войска совершенно покоряется.