Дубянский, Захар Фёдорович

Захар (Захарий) Фёдорович Дубянский (5 февраля 1743 — 10 августа 1765) — офицер лейб-гвардии Преображенского полка, активный участник дворцового переворота 28 июня 1762 года, приведшего к власти Екатерину II.

Биография

Захар Дубянский родился 5 февраля 1743 года и был третьим сыном в семье духовника императрицы Елизаветы Петровны придворного протоиерея Фёдора Яковлевича Дубянского и Марии Константиновны, урождённой Шарогородской. В возрасте 11 лет Дубянский был определён пажом великого князя Петра Фёдоровича (16 января 1754 года), а 21 января 1761 года пожалован в камер-пажи. Именным указом 20 апреля 1761 года Елизавета Петровна возвела Захара Дубянского вместе со старшими братьями Михаилом и Фёдором, служившими в лейб-гвардии Конном полку, и младшим братом Яковом, пажом Высочайшего двора, в потомственное дворянское достоинство за заслуги их отца.

Вступивший на престол Пётр III на 6-й день своего царствования, 30 декабря 1761 года, произвёл Дубянского из камер-пажей в поручики лейб-гвардии Преображенского полка. Тем не менее Захар Дубянский, как и его старший брат Михаил (4 июня 1762 года «по слабости здоровья» переведённый тем же императором из секунд-ротмистров лейб-гвардии Конного полка в придворное звание унтер-егермейстера), приняли активное участие в событиях, приведших к свержению Петра III и возведению на престол Екатерины II.

6 августа 1762 года новая императрица издала указ, публично отмечавший заслуги её наиболее заметных сподвижников:

Ея императорское величество хотя и немало не сомневалась об истинном верных своих подданных при всех бывших прежде обстоятельствах сокровенном к себе усердии; однакож к тем особливо, которыя по ревности для поспешения благополучия народнаго, побудили самым делом Ея Величество сердце милосердое к скорейшему принятию престола российскаго, и к спасению таким образом нашего отечества от угрожавших оному бедствий, на сих днях оказать соизволила особливые знаки своего внимания

Заслуги Михаила Дубянского были вознаграждены пожалованием ему 600 душ крестьян; такую же награду получил 19-летний Захар Дубянский, ставший одним из 9 офицеров Преображенского полка, чьи имена были названы в указе.

10 августа 1765 года 22-летний Дубянский, состоявший к тому времени уже в чине капитан-поручика лейб-гвардии Преображенского полка, скончался в Санкт-Петербурге и был погребён в Лазаревской церкви Александро-Невской лавры, где четыре года спустя похоронили его мать, а впоследствии — братьев и племянников (сам он был холост и детей не имел).

Источники

• Пажи за 183 года (1711—1894): Биографии бывших пажей с портретами. / Собрал и издал О. Р. фон Фрейман. — Вып. 1. — Фридрихсгамн, 1894. — С. 33.
• Лобанов-Ростовский А. Б. Русская родословная книга. — Т. 1. — Изд. 2-е. — СПб., 1902. — С. 192.
• Великий князь Николай Михайлович. Петербургский некрополь. — Т. 2. Д—Л. — СПб., 1912. — С. 96.

Отрывок, характеризующий Дубянский, Захар Фёдорович

– Вот видно, что все вы, женщины, – плаксы, – сказал Петя, решительными большими шагами прохаживаясь по комнате. – Я так очень рад и, право, очень рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. – Наташа улыбнулась сквозь слезы.
– Ты не читала письма? – спрашивала Соня.
– Не читала, но она сказала, что всё прошло, и что он уже офицер…
– Слава Богу, – сказала Соня, крестясь. – Но, может быть, она обманула тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
– Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, – сказал он, – такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них сделали бы, – продолжал Петя.
– Молчи, Петя, какой ты дурак!…
– Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, – сказал Петя.
– Ты его помнишь? – после минутного молчания вдруг спросила Наташа. Соня улыбнулась: «Помню ли Nicolas?»
– Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы всё помнить, – с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим словам самое серьезное значение. – И я помню Николеньку, я помню, – сказала она. – А Бориса не помню. Совсем не помню…
– Как? Не помнишь Бориса? – спросила Соня с удивлением.
– Не то, что не помню, – я знаю, какой он, но не так помню, как Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза), так, нет – ничего!
– Ах, Наташа, – сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена была сказать, и как будто она говорила это кому то другому, с кем нельзя шутить. – Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь, про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она верила, что это могло быть, но не понимала.
– Ты напишешь ему? – спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
– Не знаю; я думаю, коли он пишет, – и я напишу, – краснея, сказала она.
– И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась.
– Нет.
– А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
– Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
– А я знаю, отчего ей стыдно будет, – сказал Петя, обиженный первым замечанием Наташи, – оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками (так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и стыдно.
– Петя, ты глуп, – сказала Наташа.
– Не глупее тебя, матушка, – сказал девятилетний Петя, точно как будто он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына, вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
– Не входите, – сказала она старому графу, шедшему за ней, – после, – и затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла оценить его искусство.