Дуст Мухаммад
Дуст Мухаммад (Дуст Мухаммад ибн Сулейман; кон. XV века, Герат, Афганистан — 1560-е, Казвин, Иран) — персидский художник, каллиграф и историк искусства.
Дуст Мухаммад был учеником прославленного Бехзада, работавшим вместе с учителем в гератской китабхане. Принц Бахрам-мирза первым разглядел его талант и пригласил работать в свою мастерскую. Около 1520 года Дуст Мухаммад совместно с Бехзадом перебирается из Герата в Тебриз. После смерти шаха Исмаила I он остался на службе у шаха Тахмаспа I, приняв участие в иллюстрировании знаменитого большого «Шахнаме» Тахмаспа, правда, гораздо более скромное, чем Султан Мухаммед, или Мир Мусаввир. После смерти своего учителя Бехзада художник по каким-то причинам покинул китабхане Тахмаспа. Как считают некоторые исследователи, по своей натуре Дуст Мухаммад был кочевником и не мог долго сидеть на одном и том же месте. В конце 1530-х годов он работал при дворе правителя Кабула Мирзы Камрана, брата могольского императора Хумаюна, и пребывал там до тех пор, пока 1554—55 годах по приглашению этого императора не уехал в Индию. Приблизительно к 1550 году относится великолепная миниатюра на отдельном листе, созданная по заказу могольского императора — «Император Хумаюн с братьями на фоне пейзажа». Она выдержана в туркменском стиле Султана Мухаммеда, в ней множество гротескных гор принимающих формы слона и других животных (такие гротески особенно любил шах Тахмасп). Император Хумаюн сидит на некоем подобии каменного трона, а вдали под деревьями играют трое мальчиков, один из которых будущий император Акбар I. Непоседливый характер Дуст Мухаммада не дал ему укорениться и при дворе могольских императоров — в начале 1560-х годов, уже при императоре Акбаре I, Дуст Мухаммад покинул Индию, и вернулся в Иран, где он доживал последние дни в Казвине, благочестиво переписывая Коран. Точную дату его смерти история не донесла.
Дуст Мухаммад известен и как замечательный каллиграф. Искусству каллиграфии он учился у мастера Касима Шадишаха, ученика знаменитого гератского каллиграфа Султан-Али Мешхеди. Из под пера Дуст Мухаммада вышли превосходные художественные рукописи и каллиграфические образцы. Некоторые из них представлены в Российской Национальной Библиотеке в Санкт Петербурге. В течение длительного времени Дуст Мухаммад был главой китабхане сефевидского принца Бахрама-мирзы, известного мецената, но кроме того, мастера каллиграфии, художника, музыканта и поэта. Дуст Мухаммад также работал для брата Бахрама-мирзы — шаха Тахмаспа I, и пользовался его особым расположением и титулом «шахский каллиграф». Дуст Мухаммад в первую главу известен как автор сочинения о персидской живописи. В 1544-45 гг. он написал трактат о каллиграфах и художниках. Это сочинение дошло до нас в составе альбома-муракка каллиграфических образцов и миниатюр, известного как «Альбом Бахрама-мирзы», который хранится в библиотеке Топкапы Сарай в Стамбуле.
Первые девятнадцать листов альбома в качестве предисловия занимает трактат Дуст Мухаммада, написанный прекрасным почерком, по всей вероятности, принадлежащим самому автору. Помимо трактата в этом альбоме имеются еще три работы Дуст Мухаммада — две миниатюры с подписью «мастер Дуст» и каллиграфический отрывок, подписанный «Дуст-Мухаммад-мусаввир» (художник).
Трактат, написанный на персидском языке, включает предисловие о происхождении письма; главу о мастерах почерка «талик» и «насталик»; раздел, посвященный истории живописи и её мастерам, а также особо — сведения о каллиграфах и художниках китабхане Бахрама-мирзы. Несмотря на смешение мифических и исторических имен, картина истории живописи, нарисованная Дуст Мухаммадом, представляет значительный интерес. Сочинение Дуст Мухаммада содержит ясный намек на существование религиозного запрета изображения живых существ, и одновременно на относительность действия этого запрещения. В своем трактате Дуст Мухаммад совершенно не касается ни задач искусства живописи, ни её техники. Ценность этого труда заключается в обширных сведениях о жизни и творчестве персидских художников XIV—XVI веков.
Напишите отзыв о статье "Дуст Мухаммад"
Примечания
Большая часть современных специалистов полагает, что Дуст Мухаммад-художник и Дуст Мухаммад-каллиграф — это два разных человека, работавших в одно и то же время, у одних и тех же патронов. По их мнению, Дуст Мухаммад-художник после Кабула отправился с императором Хумаюном в Индию, и мог скончаться в пути, поскольку был уже в преклонном возрасте.
Литература
- Мастера искусства об искусстве. — М., 1965. — Т. 1.
- Welch, Stuart Cary. Persian Painting Five Royal Manuscripts of the Sixteenth Century. — New York. 1976.
- Welch, Stuart Cary. Wonders of the Age. — Cambridge: Fogg Art Museum, Harvard University. 1979.
- Dickson M. B. / Welch S. C. The Houghton Shahnameh. — Cambridge, Mass. 1981. — Vol. 1.
Отрывок, характеризующий Дуст Мухаммад
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.
Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
