Навмахия

Навма́хия или наумахия (от греч. Ναυμαχία — «морская битва») — гладиаторское морское сражение в Древнем Риме, позднее — любое зрелище с имитацией морского боя. Считались особой роскошью среди зрелищ.

Одной из первых крупных навмахий стало сражение 46 года до нашей эры. Для этого действа по приказу Юлия Цезаря было выкопано целое озеро на Марсовом поле в Риме. В навмахии приняли участие 16 галер и 2 тыс. гладиаторов. В дальнейшем состоялись ряд крупных навмахий, например, имитация Саламинского сражения между флотами греков и персов (участвовало 24 боевых корабля, 3 тыс. гладиаторов). Крупнейшей навмахией стало зрелище, организованное по приказу императора Клавдия. На озеро Фучино близ Рима было спущено 50 боевых кораблей, число гладиаторов составило 20 тыс. чел. Из-за опасений мятежа к месту навмахии были стянуты войска. Число зрителей составило около полумиллиона человек (окрестные холмы, образующие «естественный амфитеатр», позволяли расположить такое количество людей). После сражения оставшиеся в живых гладиаторы и преступники (которые также были использованы) были отпущены на свободу, за исключением экипажей нескольких галер, уклонявшихся от боя.

После падения Римской империи навмахии организовывались Генрихом II в Руане (1550) и Наполеоном в Милане (1807). В подражание сиракузской арене для морских представлений был устроен искусственный водоём в Гатчине.

Отрывок, характеризующий Навмахия

– Voulez vous bien?! [Пойди ты к…] – злобно нахмурившись, крикнул капитан.
Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что нибудь было бесполезно.
Пленных офицеров отделили от солдат и велели им идти впереди. Офицеров, в числе которых был Пьер, было человек тридцать, солдатов человек триста.
Пленные офицеры, выпущенные из других балаганов, были все чужие, были гораздо лучше одеты, чем Пьер, и смотрели на него, в его обуви, с недоверчивостью и отчужденностью. Недалеко от Пьера шел, видимо, пользующийся общим уважением своих товарищей пленных, толстый майор в казанском халате, подпоясанный полотенцем, с пухлым, желтым, сердитым лицом. Он одну руку с кисетом держал за пазухой, другою опирался на чубук. Майор, пыхтя и отдуваясь, ворчал и сердился на всех за то, что ему казалось, что его толкают и что все торопятся, когда торопиться некуда, все чему то удивляются, когда ни в чем ничего нет удивительного. Другой, маленький худой офицер, со всеми заговаривал, делая предположения о том, куда их ведут теперь и как далеко они успеют пройти нынешний день. Чиновник, в валеных сапогах и комиссариатской форме, забегал с разных сторон и высматривал сгоревшую Москву, громко сообщая свои наблюдения о том, что сгорело и какая была та или эта видневшаяся часть Москвы. Третий офицер, польского происхождения по акценту, спорил с комиссариатским чиновником, доказывая ему, что он ошибался в определении кварталов Москвы.
– О чем спорите? – сердито говорил майор. – Николы ли, Власа ли, все одно; видите, все сгорело, ну и конец… Что толкаетесь то, разве дороги мало, – обратился он сердито к шедшему сзади и вовсе не толкавшему его.