Норткот, Джеймс
| Джеймс Норткот | |
| англ. James Northcote | |
 Автопортрет, 1784 год. | |
| Дата рождения: | |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Подданство: | |
| Учёба: |
мастерская Рейнольдса |
 Работы на Викискладе | |
Джеймс Но́рткот (англ. James Northcote; 22 октября 1746, Плимут, Англия — 13 июля 1831) — английский художник, член Королевской академии художеств.[1]
Биография
Джеймс Норткот родился в Плимуте 22 октября 1746 года в семье бедного часовщика. Подросший мальчик работал вместе с отцом, а в свободное время занимался рисованием и живописью. В 1769 году он покинул отца и стал зарабатывать на жизнь рисованием портретов. Четыре года спустя Норткот переехал в Лондон и поступил учеником в мастерскую Джошуа Рейнольдса. В это же время он посещал занятия в Королевской академии художеств.
В 1775 году Норткот покинул школу Рейнольдса и вернулся в Девон. Накопив нужную сумму, художник отправился учиться в Италию. Три года спустя Норткот вернулся в Англию. После кратковременного визита в родные места художник обосновался в Лондоне, где его соперниками стали Генри Фюзели и Джон Оупи (англ. John Opie).
В 1786 году Норткота избрали членом Академии, а уже следующей весной — полным академиком.
«Шахматисты» — наиболее значимая картина Джеймса Норткота (1807). Загадочный сюжет и атмосфера театрального представления выделяют её среди других работ художника.
 |
Этот раздел не завершён. Вы поможете проекту, исправив и дополнив его.
|
Напишите отзыв о статье "Норткот, Джеймс"
Примечания
- ↑ (1895) «[books.google.com/books?id=fWhIAAAAYAAJ&pg=PA190 NORTHCOTE, JAMES]». Dictionary of national biography, vol. 41: pp. 190–193.
Ссылки
- [www.nmm.ac.uk/mag/pages/mnuInDepth/Biography.cfm?biog=129 National Maritime Museum, London]
- [www.npg.org.uk/live/search/person.asp?LinkID=mp03322&role=sit National Portrait Gallery, London]
|
Это заготовка статьи о художнике. Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Норткот, Джеймс
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
