Резиденция князя Милоша
| Музей | |
Резиденция князя Милоша
Конак кнеза Милоша | |
| |
| Страна | Сербия |
| Местоположение | Топчидер, Белград, Сербия |
| Тип здания | Представительские здания |
| Автор проекта | Никола Живкович |
| Строительство | 1831—1833 годы |
| Известные насельники | Милош Обренович |
Резиденция князя Милоша (серб. Конак кнеза Милоша) — основное здание дворцового комплекса сербского князя Милоша Обреновича, построенное в 1831—1833 годах[1] в Белграде после обретения страной статуса автономии в составе Османской империи. В 1979 году включён в Список памятников культуры Сербии исключительного значения[2].
История здания
В начале XIX века Белград ещё не был столицей, однако Белградская крепость являлась резиденцией османского губернатора Сербии. Поэтому сразу после получения страной автономного статуса, а Милошом наследного титула, в 1829—1831 годах по его приказу в центре Белграда воздвигнут Дворец княгини Любицы для жены и сыновей правителя. Сразу после этого в парке Топчидер (тогда ещё небольшом отдельном посёлке) сооружена резиденция для самого князя. Строительство продолжалось с 1831 по 1834 год мастерами-строителями Яней Михайловичем и Николой Джорджевичем по проекту архитектора Николы Живковича. Во время своего первого правления (1815—1839 годы) Милош былал здесь лишь изредка, так как основная его резиденция располагалась в Крагуеваце, столице княжества до 1842 года. И хотя во второй период нахождения у власти (1858—1860 годы) он жил здесь постоянно, до самой смерти 14 сентября 1860 года, она всё равно считалась лишь летней резиденцией[3].
После смерти князя Милоша его оставили в неизменном виде, учредив там мемориальный музей. После прихода к власти в 1903 году династии Карагеоргиевичей, экспонаты, связанные с Обреновичем, были переданы в Народный музей. В гостевом доме резиденции временно размещён полицейский участок. Между двумя мировыми войнами здание используется как музей охоты и лесного хозяйства, в 1954 году оно превращен в Музей Первого сербского восстания, а в 1966 году — в Исторический музей Сербии[4].
Архитектурные особенности
Со стилистической и архитектурной точки зрения Резиденция князя Милоша представляет собой переходный этап от Балканской архитектурной традиции к постепенному развитию элементов центрально-европейской архитектуры. Влияние первой находит свое отражение в организации внутренних пространств и богатой росписи сводов потолка, стен и ниш. Европейское влияние видно в классическом строгом фасаде, некоторых архитектурных деталях, а также в создании объекта в свободной парковой зоне[1].
Кроме основного здания на территории комплекса сохранились придворная Церковь Святых Апостолов Петра и Павла, фонтан князя Милоша. Перед фасадом главного здания расположен один из старейших и красивейших платанов в Европе, объявленный памятником природы ботанического характера (Решением муниципалитета общины Савски-Венац 352/372/79-III-03 од 1. 1. 1979). Его возраст оценивается в 170—180 лет. Высота составляет 34 метра, а размах кроны — 49 метров.
Напишите отзыв о статье "Резиденция князя Милоша"
Примечания
- ↑ 1 2 [spomenicikulture.mi.sanu.ac.rs/spomenik.php?id=537 Конак кнеза Милоша] на сайте Министерства культуры Сербии (серб.)
- ↑ [spomenicikulture.mi.sanu.ac.rs/list.php Список памятников культуры Сербии] на сайте Министерства культуры Сербии (серб.)
- ↑ [www.ekskursiiposerbii.ru/index.php/o-serbii/kultura/item/343-rezidentsiya-knyazya-milosha-v-belgrade Резиденция князя Милоша в Белграде] (рус.). Интересная Сербия. Проверено 4 апреля 2016.
- ↑ [www.imus.org.rs/d_album.php?id=8&jz=0 Конак кнеза Милоша Обреновића у Топчидеру] (серб.). Историјски музеј Србије, Београд. Проверено 24 апреля 2016.
Ссылки
- [www.imus.org.rs/konak.php?jz=0 Резиденция князя Милоша Обреновича в Топчидере] на сайте Исторического музея Сербии (серб.)
Отрывок, характеризующий Резиденция князя Милоша
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
