Риттер, Николай Сергеевич
| |||||||||||||||||||
Николай Сергеевич Риттер (27 августа 1865, Полтавская губерния, Российская империя — ?) — деятель спортивного и олимпийского движения в России.
Биография
Николай Сергеевич Риттер родился 27 августа 1865 г. в Полтавской губернии в дворянской семье. Его отцом был отставной поручик Сергей Александрович фон Риттер, матерью — София Ивановна Риттер. В январе 1888 года Николай поступил на государственную службу в Киевскую казенную палату, где дослужился до должности коллежского секретаря[1]. В свободное от работы время занимался классической борьбой, стрельбой и фехтованием.
В марте 1896 года Николай Сергеевич уволился со службы, чтобы принять участие в Олимпийских играх в Афинах. Для того чтобы иметь средства на поездку в Грецию, он устроился корреспондентом в газету «Киевлянин». Приехав в Афины, он подаёт заявку в секретариат Олимпиады на участие в соревнованиях по греко-римской борьбе, стрельбе из карабина и фехтованию на рапирах. В своей корреспонденции из Афин он сообщил: «Русских почти нет, из участников — я один. О себе могу сообщить, что на пробном испытании по стрельбе по подвижной мишени и по борьбе я прошёл первым: все пули удачно попали в мишени, а желающих посоревноваться в борьбе удалось одолеть…». Однако накануне начала соревнований он потерял свой медальон-талисман и не стал принимать участия в состязаниях[2][3].
После Олимпиады Николай Сергеевич пропагандировал олимпийские идеи в России. Он писал статьи в газеты и журналы, выступал с лекциями. 9 апреля 1897 года он выступил совместно с П. Ф. Лесгафтом в Санкт-Петербурге с лекцией «Физическое совершенство человека, телесное развитие, охота и спорт, Олимпийские игры 1896 года»[1][2].
В феврале 1897 года Риттер подаёт в Министерство народного просвещения прошение об учреждении Российского атлетического комитета «для телесного образования и народного оздоровления» с отделением «Олимпийских игр и всех спортов». Однако все его проекты были отклонены из-за отсутствия финансирования и косности чиновников[1][2].
По приглашению Пьера де Кубертена и Э. Калло Н. С. Риттер принимал участие в работе II Олимпийского конгресса в Гавре 23—31 июля 1897 г. Он был избран в несколько комиссий конгресса, выступал с докладом, в котором предлагал допустить «…профессионалов к участию в Олимпийских играх и ввести особый разряд спортсменов-профессоров (учителей по видам спорта)», которые в то время были отнесены к разряду профессионалов и лишены права и возможности участвовать в Играх[1].
С 1897 г. Н. С. Риттер жил в Санкт-Петербурге, где вступил в атлетическое общество графа Г. И. Рибопьера и продолжал заниматься спортом[2].
Напишите отзыв о статье "Риттер, Николай Сергеевич"
Примечания
Отрывок, характеризующий Риттер, Николай Сергеевич
Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все ото время, – о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.«Любовь? Что такое любовь? – думал он. – Любовь мешает смерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому, что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связано одною ею. Любовь есть бог, и умереть – значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это были только мысли. Чего то недоставало в них, что то было односторонне личное, умственное – не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Он заснул.
Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтожных, равнодушных, являются перед князем Андреем. Он говорит с ними, спорит о чем то ненужном. Они сбираются ехать куда то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие, важнейшие заботы, но продолжает говорить, удивляя их, какие то пустые, остроумные слова. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задвинуть задвижку и запереть ее. Оттого, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит все. Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все таки болезненно напрягает все свои силы. И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно. Но в то же время как он бессильно неловко подползает к двери, это что то ужасное, с другой стороны уже, надавливая, ломится в нее. Что то не человеческое – смерть – ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия – запереть уже нельзя – хоть удержать ее; но силы его слабы, неловки, и, надавливаемая ужасным, дверь отворяется и опять затворяется.
Еще раз оно надавило оттуда. Последние, сверхъестественные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер.
Но в то же мгновение, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собою усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер – я проснулся. Да, смерть – пробуждение!» – вдруг просветлело в его душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята перед его душевным взором. Он почувствовал как бы освобождение прежде связанной в нем силы и ту странную легкость, которая с тех пор не оставляла его.
Когда он, очнувшись в холодном поту, зашевелился на диване, Наташа подошла к нему и спросила, что с ним. Он не ответил ей и, не понимая ее, посмотрел на нее странным взглядом.
Это то было то, что случилось с ним за два дня до приезда княжны Марьи. С этого же дня, как говорил доктор, изнурительная лихорадка приняла дурной характер, но Наташа не интересовалась тем, что говорил доктор: она видела эти страшные, более для нее несомненные, нравственные признаки.
С этого дня началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна – пробуждение от жизни. И относительно продолжительности жизни оно не казалось ему более медленно, чем пробуждение от сна относительно продолжительности сновидения.
Ничего не было страшного и резкого в этом, относительно медленном, пробуждении.
Последние дни и часы его прошли обыкновенно и просто. И княжна Марья и Наташа, не отходившие от него, чувствовали это. Они не плакали, не содрогались и последнее время, сами чувствуя это, ходили уже не за ним (его уже не было, он ушел от них), а за самым близким воспоминанием о нем – за его телом. Чувства обеих были так сильны, что на них не действовала внешняя, страшная сторона смерти, и они не находили нужным растравлять свое горе. Они не плакали ни при нем, ни без него, но и никогда не говорили про него между собой. Они чувствовали, что не могли выразить словами того, что они понимали.
