Миклашевич, Варвара Семёновна
| Варвара Миклашевич | |
| Имя при рождении: |
Смагина |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Дата смерти: | |
| Род деятельности: | |
| Жанр: |
роман тайн |
| Язык произведений: |
русский |
Варвара Семеновна Миклашевич (ур. Смагина; 1772, Пенза — 1846, Петербург) — русская писательница.
Содержание
Биография
Родилась в дворянской семье, дочь пензенского помещика. Вышла замуж за губернского чиновника Антона Осиповича Миклашевича (Миклашевичева), поляка по происхождению.
В 1790-х годах её имя упоминается впервые, как дама, которая появляется в «в Пензе в обществе кн. И. М. Долгорукова, вице-губернатора и поэта с репутацией „якобинца“. Пренебрегая общественным мнением, молодая дама ездит с визитами к опальному и оставленному всеми чиновнику. В годы павловского царствования такие визиты могли иметь самые неблагоприятные последствия, и Долгоруков вполне оценил самоотверженность „романтической“ женщины, посвятив ей несколько благодарных строк в „Капище моего сердца“»[1].
После этого при императоре Павле её муж был арестован и провел некоторое время в тюрьме, затем был прощен царем и в 1800 году получил назначение в станицу Михайловскую, на Дону. Беременная жена последовала за ним и родила в пути ребёнка[1]. В 1808 году мальчик умер.
Приходилась родней и другом А. А. Жандру (позже (с 1816?) — гражданской женой[2]), благодаря чему сблизилась с А. С. Грибоедовым, А. И. Одоевским и другими[3].
«1825 год принес ей новые несчастья: после восстания 14 декабря она пытается спасти А. И. Одоевского, приютив его у себя и дав ему платье для побега; арест Одоевского повлек за собою привлечение к следствию Жандра, и Миклашевич становится перед лицом угрожающей полной катастрофы. Жандр был вскоре освобожден, но с Кавказа привезли арестованного Грибоедова; вслед за тем был казнен знакомый ей Рылеев. Переживания этих месяцев запомнились ей надолго; официальные власти знали о резко недоброжелательном отношении к правительству „старой карги Миклашевич“, которая „своим змеиным языком“ распускала „слухи“ о собраниях у вдовы Рылеева»[1].
Творчество
В 1800-х писала оды, которые сохранились в рукописи в бумагах Державина, с которым она, очевидно, была в переписке.
В 1824 году выступила в литературе в качестве переводчицы с французского комедии «Спальня, или Полчаса из жизни герцога Ришелье» и «Завещание, или Кто кого перехитрил» Мариво и Лесажа.
Роман
Позже написала нравоописательно-авантюрный роман «Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия» (1828-36; полностью опубликован 1864-65). В этом произведении были изображены подлинные события и лица, в том числе декабристы. Роман был запрещен цензурой, ходил в рукописях и пользовался успехом[3].
В воспоминаниях Жандр писал: "А. С. Пушкин узнал от меня о существовании романа <"Село Михайловское"> и приехал к нам просить эту книгу. Вот его суждение, переданное мне, независимо от того, что он говорил сочинительнице… «Как все это увлекательно»".
Как считали современники, герой этого романа Александр Заринский, призванный спасать всех угнетенных, имеет в качестве прототипа декабриста Александра Одоевского, которому писательницей придана вымышленная счастливая судьба[4]. Прототипом другого персонажа — Рузина, послужил молодой Грибоедов[1]. Третий главный герой — Ильменев, списан, как утверждали близкие автора, с Рылеева.
«Он был необыкновенно приятной наружности. Бел, нежен;
выступающий на щеках его румянец, обнаруживая сильные
чувства, часто нескромностью своей изменял его тайнам.
Носу него был довольно правильный; брови и ресницы почти
черные; большие синие глаза, всегда несколько прищуренные,
что придавало им очаровательную прелесть; улыбка на
розовых устах, открывая прекрасные белые зубы, выражала
презрение ко всему низкому. Кто не умел понять его души,
тот считал его гордецом и "философом", считал его даже
опасным человеком, умеющим наизусть цитировать Вольтера.
Но Заринский был только масон, и никогда еще в истинном
рыцаре не было столько христианского смирения,
благочестия и доброты. Он был ангел-хранитель и защитник
простого народа; он защищал его в деревнях от помещиков,
в судах от судей, в кабинете губернатора от чиновников,
и народ боготворил его. Конечно, в награду за свои
добродетели он получил нежную любящую супругу и все блага
тихой счастливой семейной жизни»
Греч в предисловии к роману намекает, что он основан на реальных событиях. Жандр свидетельствовал, что авторизобразила «злодейства, действительно совершенные богатым, необузданным в страстях помещиком. Сочинительница не выдумывала ничего: в её книге нет ни одного лица, которое не жило во время происшествия и не действовало бы так, как она его описала». По его словам, старожилы узнавали каждое лицо романа. В «Пенине» был изображен Панов, соблазнивший свою племянницу, убивший её и скрывший труп; его затем судили, наказали кнутом и сослали в Сибирь. В «Оленьке Пениной», по свидетельству Жандра, писательница изобразила свою молодость, муж героини Заринский, как и её муж Миклашевич, был арестован в начале царствования Павла. «Княжна Эмирова» — княжна С. И. Дивлеткильдеева, которая, как и персонаж романа, постриглась из-за религиозной экзальтированности матери. «Затворник Феодор» — богатый дворянин из рода Ушаковых, отказавшийся от милостей Екатерины II[1].
Котляревский, характеризуя этот роман, пишет: «Действие рассказа происходит в XVIII веке, в кругу старой помещичьей жизни и вертится главным образом вокруг разных любовных интриг, описанных и развитых в стиле старых романов „с приключениями“. Автор подражал, очевидно, Вальтер Скотту, но не вполне удачно. Рассказ страшно растянут (4 тома) и полон совсем невероятных драматических положений. Роман имеет, впрочем, и свои достоинства (которые заставили Пушкина похвалить его, когда он прочел первые главы в рукописи). Несмотря на все невероятности интриги (даже мертвые воскресают), рассказ в некоторых своих частях правдив и реален. Хороши, например, описания быта духовенства высшего и низшего (в литературе 30-х годов нет этим описаниям параллели — в чём их большая ценность) и очень правдивы рассказы о разных помещичьих насилиях над крестьянами (эти страницы и сделали невозможным появление романа в печати). Нужно отметить, что во всем ходе рассказа нет решительно ничего схожего с историей декабрьского происшествия или с историей жизни того или другого декабриста»[4].
В 1830 г. Греч и Булгарин печатают первые главы в своем «Сыне отечества». Однако впоследствии цензура несколько раз его запрещает публиковать. Миклашевич умерла в 1846 году после смерти её роман перешел по наследству к её воспитаннице, и в итоге все-таки был издан. Тот же Греч стал издателем и автором предисловия к роману, когда он прошел через цензуру в 1864—1865 гг. Роман был переиздан ещё раз в 1908 г. И. Даниловым с предисловием, основанным на письмах А. А. Жандра. Данилов «исправил» текст романа по своему разумению[1].
Библиография
- Данилов И., Забытая писательница, «Исторический вестник»,1900, Ї7; Бобров Е.
- А. С. Пушкин и В. С. Миклашевич, «Сборник учено-литературного общества при Юрьевском университете», 1908, т. 13.
Напишите отзыв о статье "Миклашевич, Варвара Семёновна"
Примечания
- ↑ 1 2 3 4 5 6 [feb-web.ru/feb/griboed/critics/tbt/tbt-235-.htm В. Э. Вацуро. Грибоедов в романе В. С. Миклашевич «Село Михайловское»]
- ↑ [feb-web.ru/feb/griboed/indexes/names.htm?cmd=0&hash=%CC%E8%EA%EB%E0%F8%E5%E2%E8%F7_%C2%E0%F0%E2%E0%F0%E0_%D1%E5%EC%B8%ED%EE%E2%ED%E0 ЭНИ «Грибоедов»]
- ↑ 1 2 Миклашевич Варвара Семеновна // БСЭ
- ↑ 1 2 [az.lib.ru/k/kotljarewskij_n_a/text_1901_odoevsky.shtml Н. А. Котляревский. Князь Александр Иванович Одоевский]
Отрывок, характеризующий Миклашевич, Варвара Семёновна
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.
Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
