Тикамацу Мондзаэмон
Поделись знанием:
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
| Тикамацу Мондзаэмон | |
 | |
| Имя при рождении: |
Сугимори Нобумори |
|---|---|
| Дата рождения: | |
| Место рождения: |
область Этидзэн |
| Дата смерти: | |
| Место смерти: |
Амагасаки, Хёго или Осака |
| Гражданство: |
Япония |
| Род деятельности: | |
| Направление: |
драматургия |
| Жанр: |
сэвамо-но, дзидаймо-но |
| Язык произведений: | |
| Дебют: |
«Ёцуги Сога» (1683) |
Тикамацу Мондзаэмон (яп. 近松門左衛門, 1653—1725) — японский драматург. Настоящее имя — Сугимори Нобумори (яп. 杉森 信盛).
Биография
Тикамацу родился в 1653 году предположительно в самурайской семье. Получил хорошее образование. Вместе с отцом, который стал ронином, переехал во второй половине 1660-х годов в Киото.
В течение 20 лет сотрудничал с киотским театром кабуки и его ведущим актёром Сакатой Тодзюро (1647—1709). В 1705 году прекратил писать для театра кабуки и отправился в Осаку, где писал пьесы для кукольного театра бунраку «Такэмотодза», которым руководил Такэмо То-Гидаю.
В общей сложности, написал около 20 пьес для театра кабуки и больше 100 для театра бунраку.
Сочинения
- «Ёцуги Сога» (1683; театр «Такэмотодза», Киото) — первая пьеса
- «Победоносный Кагэкиё» (1686, театр «Такэмотодза») — историческая драма
- «Двойное самоубийство в Сонэдзаки» (Сонэдзаки синдзю, 1703) — первая бытовая драма-сэвамоно Тикамицу
- «Юки-онна гомай хагоита» (1705) — историческая трагедия
- «Ночная песня погонщика Ёсаку из Тамба» (1708)
- «Самоубийство влюблённых, или Очиток» ( Синдзю маннэнсо ( маннэнгуса), 1708)
- «Гонец в преисподнюю» (Мэйдо-но-хикяку, 1711) — бытовая драма. На её основе построен один из сюжетов фильма Такэси Китано «Куклы».
- «Копьеносец Гондза в двойном плаще» (1717)
- «Девушка из Хаката в пучине бедствий» (1718)
- «Битвы Коксинги» (Кокусэнъя кассэн, 1715) — историческая драма-дзидаймоно
- «Сога кайкэйдзан» (1718) — историческая трагедия
- «Хэйкэ него-но сима» (1719) — историческая драма-дзидаймоно
- «Югири-Ава-Наруто» (1720) — бытовая (мещанская) драма
- «Масляный ад» (Онна-гороси абура-дзигоку, 1721)
- «Самоубийство влюблённых на Острове Небесных Сетей» (Синдзю Тэн-но Амидзима, 1720) — бытовая драма-сэвамоно
Напишите отзыв о статье "Тикамацу Мондзаэмон"
Литература
- Тикамацу, М. Драмы / [Пер. с япон.]. М.: Искусство, 1963.
- Тикамацу М. Драматические поэмы / Пер. с япон. М. Художественная литература, 1968. 408 с.
- Гришелёва Л. Д. Театр современной Японии. — М.: Искусство, 1977. — 237 с. — 25 000 экз.
- Кужель Ю. Л. Японский театр Нингё Дзёрури. — М.: Рипол Классик; Наталис, 2004. — 480 с. — 1000 экз. — ISBN 5-8062-0167-8.
- Куроки Кандзо. Тикамацу Мондзаэмон. Токио, 1942. (яп.)
- Ortolani B. [books.google.com/books?id=ge8cWl8OT3gC The Japanese theatre: from shamanistic ritual to contemporary pluralism]. — Princeton University Press, 1995. — 375 p. — ISBN 0-691-04333-7.
Ссылки
- ТИКАМАЦУ Мондзаэмон // Япония от А до Я. Популярная иллюстрированная энциклопедия. (CD-ROM). — М.: Directmedia Publishing, «Япония сегодня», 2008. — ISBN 978-5-94865-190-3.
- [feb-web.ru/feb/ivl/vl4/vl4-5282.htm Театр и драматургия]
- [feb-web.ru/feb/ivl/vl5/Vl5-5792.htm Драматургия. Тикамацу Мондзаэмон]
Отрывок, характеризующий Тикамацу Мондзаэмон
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
