Трояк

Трояк, трёхгрошевик, тригрошевик (польск. trojak, лат. лат. grossus triplex — тройной грош) — серебряная польская монета номиналом три гроша.

Чеканка трояков началась с 1528 года (в Литве с 1546 года) Краковским и Торунским монетными дворами, позднее (с 1580 года) практически всеми действующими монетными дворами Речи Посполитой. Выпуск трояка достиг наибольших размеров при короле Сигизмунде III в 1588—1627 годах. При нем этот номинал монет наравне с полуторагрошевиками стал одним из наиболее популярных. После длительного перерыва чеканка трояка возобновилась в 1650—1665 годах и 1684—1685 годах. Дальше их выпуск проходил эпизодически (в 1706 и 1753—1756 годах).

Вес первых трояков, которые изготавливали из низкопробных немецких монет, равнялся 6,179 г (2,3 г чистого серебра), а позднее он изменялся согласно правительственным распоряжениям: от 1580 года — 2,4 грамма (приблизительно 2 грамма чистого серебра); 1604 года — 2,1 г (1,85 г чистого серебра); 1616 года — 1,88 г (1,53 г чистого серебра); 1623 года — 1,97 г (0,90 г чистого серебра); 1654 года — 0,93 г (0,82 г чистого серебра); 1677 года — 1,68 г (0,68 г чистого серебра). В 1765—1794 годах польские трояки выпускались из меди (первая попытка чеканки медного трояка была предпринята в 50-е годы XVIII века Августом III, но медный трояк Августа III так и остался пробной монетой). В 1794 году медные трояки чеканила Австрия для Галиции, в 1810—1814 годах — Варшавское княжество, в 1815—1841 годах — Царство Польское и в 1835 году — вольный город Краков. Трояк был одной из самых распространенных монет в денежном обращении Украины XVI—XVII столетий. В украинских монетных кладах встречаются трояки, большей частью, польской и литовской чеканки, кроме того, прусские и рижские.

См. также

• Иронический трояк

Отрывок, характеризующий Трояк

На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.