Банковская паника 1792 года

Банковская паника 1792 года — финансово-кредитный кризис, произошедший в Соединённых Штатах Америки в марте — апреле 1792 года, в результате которого ценные бумаги потеряли в цене приблизительно четверть собственной стоимости. Считается первым крупным финансовым кризисом в истории США.

Причиной этого кризиса стало расширенное кредитование со стороны созданного в начале 1791 года Первого банка Соединённых Штатов и массовые спекуляции. Американский предприниматель Александр Макомб взял крупную ссуду у этого банка для покупки у государства огромного массива земельных участков, составлявшего примерно одну восьмую часть штата Нью-Йорк (14,855 км²). Это были земли, отошедшие к США от англичан по окончании войны за независимость. Макомб рассчитывал на спекулятивную прибыль при розничной распродаже участков. Однако продажи пошли вяло, и вырученных денег не хватило на очередную выплату по кредиту. Уильям Дьюер и ряд банкиров скупили американские долговые ценные бумаги и банковские акции и попытались поднять на них цены. Когда они не смогли выплачивать свои долги и начали массовые распродажи, цены на эти активы сильно упали. Началось массовое изъятие банковских вкладов по всей стране.

Благодаря активным действиям министра финансов Александра Гамильтона кризис не оказал значительного воздействия на экономику страны. Решения, которые принял Гамильтон по устранению последствий кризиса, впоследствии стали считаться теоретическим и практическим стандартом мер, которые должен принимать центральный банк, сталкиваясь с проблемой финансовых кризисов.

Первый банк Соединённых Штатов и кризис 1791 года

В 1790 году новый министр финансов США Александр Гамильтон реструктуризовал государственные долги США, накопленные во время войны за независимость. Кредиторы получили новые долговые обязательства с меньшей доходностью и отсрочкой выплат по процентам на 10 лет. Но эти ценные бумаги не пользовались популярностью, так как у инвесторов не было уверенности в их ликвидности.

В декабре 1790 года Гамильтон представил Конгрессу Соединённых Штатов Америки доклад о состоянии государственного долга, в котором рекомендовал создание национального банка со штаб-квартирой в Филадельфии. Гамильтон считал, что такой банк не только бы развивал кредитование, но и укрепил доверие к государственным облигациям. 25 февраля 1791 года Конгресс ратифицировал создание Первого банка Соединённых Штатов на основе частного капитала. Лицензия гарантировала банку монопольный статус общенационального банка в течение 20 лет. Цена акций была установлена в 400 долларов. В ходе первоначального публичного размещения, инвесторы покупали за 25 долларов расписку о праве купить акцию («scrips») с обязательством сделать три дополнительных платежа через каждые шесть месяцев на общую сумму 375 долларов. 25 % этой суммы надлежало платить в звонкой монете, а 75 % — государственными облигациям США.

Поначалу спрос на акции новообразованного банка был значителен. Цены на расписки о праве купить акции (номинал 25 долларов) резко увеличились в течение первых нескольких недель, достигнув к середине августа 280 долларов в Нью-Йорке и более 300 долларов в Филадельфии. Выросли цены и на государственные облигации. Но затем в течение нескольких дней цены начали стремительно падать. Гамильтон договорился с казначеем Bank of New York о выделении 150 000 долларов для покупки государственных облигаций. Вмешательство Гамильтона не только стабилизировало рынок (к 12 сентября цены вернулись к прежним показателям), но и стало основой для его сотрудничества с банком Нью-Йорка, которое позже имело решающее значение для прекращения паники 1792 года.

Причины паники 1792 года

В конце декабря 1791 года цена акций Первого банка Соединенных Штатов начала опять расти. В марте 1792 года новое падение цен на акции банка вызвало панику среди его инвесторов, многие из которых стали забирать из него свои деньги. Одной из основных причин столь резкого падения цен стал провал финансовых схем, созданных Уильямом Дьюером, Александром Макомбом и рядом банкиров зимой 1791 года, в соответствие с которыми для получения контроля над рынком долговых ценных бумаг США использовались большие кредиты. При этом спрос других инвесторов на эти ценные бумаги (чтобы делать очередные платежи за акции Первого банка Соединенных Штатов) был достаточно велик. Помимо этого, Дьюер и Макомб расплачивались акцептованными друг у друга векселями, рассчитывая на создание нового банка в Нью-Йорке, финансово более успешного, чем существующий Bank of New York.

9 марта 1792 года Дьюер перестал оплачивать свои долги и одновременно столкнулся с иском за действия, которые он совершал в качестве секретаря Казначейства в 1780 году. Дьюер и Макомб были вынуждены объявить о своём банкротстве и оказались в долговой тюрьме. Цена на акции Первого банка Соединенных Штатов за несколько недель упала более чем на 20 %.

Паника 1792 года была также спровоцирована неожиданным ужесточением Первым банком условий кредитования. На 31 января 1792 года общая сумма выданных им кредитов достигла 2,68 миллионов долларов — очень большая сумма на то время. Спекулянты воспользовались этим новым источником кредита, отказавшись от услуг банка Нью-Йорка. Но это привело к исчерпанию резервов банка. С 29 декабря по 9 марта денежные резервы Первого банка США сократились на 34 %, что побудило банк не возобновлять почти 25 % своих ранее выданных 30-дневных кредитов. Другие банки начали действовать аналогично. Чтобы погасить эти кредиты без использования нового кредитования многие заемщики вынуждены были продавать ценные бумаги, которые они приобрели, что вызвало резкое падение цен.

Антикризисное управление

В середине марта 1792 года Александр Гамильтон начал политическое и экономическое маневрирование, чтобы сдержать кредитный кризис, затрагивающий рынки по всей стране. Для рассмотрения ситуации вокруг Первого банка была создана комиссия, в которую вошли вице-президент Джон Адамс, госсекретарь Томас Джефферсон, генеральный прокурор Эдмунд Рэндольф, главный судья Джон Джей и министр финансов Александр Гамильтон. 21 марта 1792 года комиссия разделилась во мнении о покупках на открытом рынке (голосовали без участия Джона Джея). Получив уведомление, что банк Нью-Йорка в беде, Гамильтон хотел, чтобы правительство делало покупки, как это было в 1791 году. Джефферсон и Рэндольф были против. Откладывая решение под предлогом того, что Джон Джей не голосовал, Гамильтон сумел перетянуть на свою сторону Рэндольфа. 26 марта при особом мнении Джефферсона, комиссия решила произвести покупки ценных бумаг на открытом рынке на сумму 100 000 долларов.

Гамильтон предложил ряд мер по восстановлению нормальной ситуации на рынке ценных бумаг. Он призвал банк и в дальнейшем предлагать кредиты под обеспечение американскими долговыми ценными бумагами, но по несколько повышенной процентной ставке — семь процентов вместо шести Для того, чтобы убедить банк Нью-Йорка кредитовать во время паники, Гамильтон также пообещал, что Министерство финансов США купит у банка ценных бумаг на сумму до 500 000 долларов, чтобы банк Нью-Йорка не опасался остаться с чрезмерным залогом. Кроме того, Гамильтон поддержал Bank of Maryland’s, который предложил разрешить долговыми бумагами казначейства США уплачивать налоги и пошлины . К 16 апреля, после того, как Гамильтон решил вопрос о выделении банком Нью-Йорка дополнительных 150 000 долларов для закупок на открытом рынке, спрос на рынке нормализовался.

Таким образом, Гамильтону потребовалось чуть менее месяца для стабилизации рынка ценных бумаг и прекращения паники. Используя свою власть в качестве секретаря Казначейства и убедив ряд банков продолжать кредитование на протяжении всего кризиса, Гамильтону удалось ограничить сумму, потраченную комиссией, в размере 243 000 долларов — примерно на 100 000 меньше, чем было потрачено во время гораздо меньшей паники 1791 года.

См. также

• Банковская паника 1907 года

Литература

• James Narron, David Skeie. [libertystreeteconomics.newyorkfed.org/2014/05/crisis-chronicles-central-bank-crisis-management-during-wall-streets-first-crash-1792.html#.VXYBpEDmXYH Crisis Chronicles: Central Bank Crisis Management during Wall Street’s First Crash (1792)] // Federal Reserve Bank of New York 9 мая 2014 (англ.)

Отрывок, характеризующий Банковская паника 1792 года

– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.