Бергонья

Бергонья (окс. vergonha — стыд) — понятие, употребляемое защитниками самобытности Окситании для определения французской языковой политики в отношении окситанского языка и культуры.

Происхождение и значение термина

Термин бергонья употребляется в публицистике некоторыми активистами окситанского движения, с тем смыслом, что французская система образования, и в более широком смысле, культурная политика Франции нацелена на воспитание у нефранкоязычных её жителей комплекса неполноценности, «стыда» за то, что они говорят не на французском языке. Одним из проявлений её является систематическое употребление для окситанского языка уничижительного определения «patoi» (патуа, «наречие»). Иногда подобная политика определялась понятием «лингвоцид». Этот термин широко употребляется в современном движении «окситанистов» и среди сочувствующих им, обычно в значении протеста. Например, агитационный плакат гасконского молодёжного движения Hartera начинается со слов A l’infern la vergonya! — то есть «к чёрту стыд!» — подразумевая призыв гасконцам перестать стыдиться своей идентичности и своего языка. В сходном значении его использовали в своих полемически заострённых произведениях писатель Ивес Рукето, музыканты Патрик Ваилан, группы Lou Seriol, Lou Dalfin и другие. Иногда впрочем, понятие «стыд» приобретает обратное значение — акцент делается на том, что подобная политика это «стыд» для Франции.

Проявление

Характеризуя суть политики «бергонья» во Франции, «окситанисты» зачастую упоминают про систему репрессивных мер, при помощи которых школьные учителя пытались превратить окситаноязычных школьников во франкоязычных, при этом привив им убеждённость что говорить на окситанском языке — дурной тон, «стыд», признак необразованности. Для этих целей использовались различные формы наказания и дискриминации школьников — высмеивание, унижение, сегрегация тех из них, которые продолжали использовать окситанский язык. В XIX веке во многих французских школах висела табличка «В школе запрещено плевать на пол и говорить на „патуа“». Такая политика не была уникальной в отношении Окситании, но проводилась также в других нефранкоязычных регионах страны (например в Бретани, фламандоязычных областях северо-востока и т. д.). Результаты такой политики оказались разрушительными для областных языков — они начали стремительно вымирать, в обществе прочно утвердился образ «патуа» как символ невежества, чего-то, от чего следует как можно скорее избавляться. Некоторые деятели окситанского движения указывают, что до сих пор многие жители Окситании для которых окситанский остаётся родным языком, стыдятся говорить на нём в обществе, переходя на французский в любом кругу, кроме узкосемейного.

Сопротивление

Часть окситанского общества еще со времён фелибров в той или иной форме сопротивлялась политике бергоньи. Сопротивление принимало и принимает разные формы — от пропаганды окситанского языка, подчёркивания его древности, богатства, значимости и пр. до резких протестов против французского правительства и его языковой политики. Однако это не смогло существенно остановить падение количества говорящих на окситанском языке и не привело к коренному перелому французской языковой политики.

Аналогии

Сходная политика, проводимая в XIX веке британским правительством в Уэльсе получила там название Welsh:Not!, схожее по смысловой нагрузке с vergonha.

Отрывок, характеризующий Бергонья

– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.