Богданова-Бельская, Паллада Олимповна
| Паллада Олимповна Богданова-Бельская |
Паллада (Палладия) Олимповна, урождённая Старынкевич, в замужествах Пэдди-Кабецкая, Богданова-Бельская (наиболее известная фамилия, под которой вышел сборник её стихов), Дерюжинская, Берг и Гросс (под этой фамилией жила последние годы); 1 (13 января) 1885, Петербург — 19 июля 1968, Ленинград — поэтесса, хозяйка литературного салона, «светская львица» Серебряного века.
Содержание
Биография
Дочь генерала, военного инженера, Олимпия Старынкевича; внучка директора 2-й московской гимназии И. А. Старынкевича.
«Антично-театрально» звучащие имя и отчество, несмотря на подозрения некоторых современников — настоящие (выбор греческих имён был традиционным в семье).
В 1911 г. окончила драматическую студию Н. Н. Евреинова . Была завсегдатаем петербургского кабаре «Бродячая собака» и всеобщей знакомой петербургских литераторов этого круга. М. А. Кузмин посвятил Палладе последний куплет гимна «Бродячей собаки»:
А!..
Не забыта и Паллада
Не ответит, не ответит, не ответит «не могу»!
В титулованном кругу,
Словно древняя Дриада,
Что резвится на лугу,
Ей любовь одна отрада,
И где надо и не надо
Она была худа, как смертный грех,
И так несбыточно миниатюрна...
Я помню только рот её и мех,
Скрывавший всю и вздрагивавший бурно.
Смех, точно кашель. Кашель, точно смех.
И этот рот — бессчетных прахов урна…
Я у неё встречал богему, — тех,
Кто жил самозабвенно-авантюрно.
Уродливый и бледный Гумилёв
Любил низать пред нею жемчуг слов,
Субтильный Жорж Иванов — пить усладу,
Евреинов — бросаться на костёр…
Мужчина каждый делался остёр,
Почуяв изощрённую Палладу...
Первый муж — Сергей Иванович Богданов, студент математического, затем естественного факультетов СПб. университета; эсер, казненный в годы первой русской революции; отец двух её сыновей .[1] — Орест Сергеевич Богданов (1906—1998) — был известным учёным-металлургом, лауреатом Государственной премии СССР.[2] и Эраст Сергеевич (1906—1962) Богданов, известный юрист.
Второй раз вышла замуж 30 апреля 1917 г., обвенчавшись со скульптором Глебом Дерюжинским.
Третий брак гражданский, с искусствоведом Виталием Фёдоровичем Гросс (1890- ?), сын от этого брака — Эрнест Витальевич Гросс (1925—2000) . Вместе с ним и его семьёй прожила вторую половину жизни.
Образ Паллады вдохновил многих литераторов. Ей посвящали стихи, помимо Кузмина, также Игорь Северянин (сонет «Паллада»), Борис Садовской и другие; больше всего известны строки Георгия Иванова (1923):
Январский день. На берегу Невы
Несётся ветер, разрушеньем вея.
Лишь призраки на петербургском льду.
Где Олечка Судейкина, увы,
Ахматова, Паллада, Саломея?
Те, кто блистал в тринадцатом году -
Выведена в романе Михаила Кузмина «Плавающие-путешествующие» как Полина; в записках художника группы «Тринадцать» В. А. Милашевского как Паллада Скуратова (намёк на то, что Богданов-Бельский было фамильным именем Малюты Скуратова); как Диана Олимпиевна — в повести О. Морозовой «Одна судьба» (два последних текста опубликованы в Ленинграде в 1970-е, вскоре после смерти Паллады Олимповны).
В 1915 году Паллада издала (под фамилией Богданова-Бельская) сборник стихов «Амулеты». Они написаны под сильным влиянием Кузмина, Ахматовой и особенно Северянина. Лирическая героиня — утончённая «шикарная» куртизанка, в стихах упоминаются атрибуты современного быта («таксомотор», «телефон» и под.).
После революции Паллада Гросс, ставшая ещё при жизни героиней мемуарной литературы, жила в Ленинграде, никак не проявляя себя в резко изменившейся общественно-культурной ситуации. Она продолжала поддерживать контакты с Ахматовой, а также с Н. С. Тихоновым.[3]
Напишите отзыв о статье "Богданова-Бельская, Паллада Олимповна"
Примечания
- ↑ П. О. Гросс написала о нем в своих неоконченных воспоминаниях: «Я никогда не жила с первым мужем отдельно от родителей, и первый мой брак был трагически окончен. В первом муже своем <…> я обожала борца грядущей революции, подпольного политического работника. Его политический ум, точность, бесстрашие и привычка к арестам, и вера, и преданность идеям рабочего класса, и полное отсутствие романтической любви. И полное незнание искусства. Например, не ходил на художественные выставки, очень редко бывал в театрах, на концертах, даже лекции он предпочитал только на политические темы. Поэзию он признавал только некрасовскую, от любых стихов его клонило ко сну. Я не была влюблена в него и, пожалуй, даже никак не любила его, просто уважала его и была ему предана как друг. Он был меня старше на семь лет. Когда из Шлиссельбургской крепости мне вынесли в виде злой насмешки его студенческую, бессменную, смятую, полинявшую фуражку, <…> я искренне расплакалась, но, придя домой, сердцем не поверила, что его повесили. <…> Был первый брак мой сложен и сумбурен, не дав никогда мне понятия о нежности и ласке мужа. Правда, я была еще девчонкой и рвалась на революцию, как на красное рвется бык. <…> Муж много учил меня политике, заставлял читать Кропоткина и политическую экономию».
- ↑ Орест Сергеевич Богданов [Некролог] // Цветные металлы. 1998. № 3
- ↑ [www.akhmatova.org/letters/gross-akhm.htm Паллада Гросс — Анне Ахматовой] (письмо)
Литература
- «Не забыта и Паллада…»: Из воспоминаний графа Б. О. Берга / Публ. Р. Д. Тименчика // Русская мысль. Литературное приложение № 11 к № 3852 от 2 ноября 1990.
- Барон и муза: Николай Врангель. Паллада Богданова-Бельская / Сост. А. А. Мурашев, А. Ю. Скаков. — СПб.: Коло, 2001. — 224 с (воспроизведён сборник «Амулеты»; [magazines.russ.ru/nlo/2003/60/bogom.html рецензия Н. А. Богомолова]: Новое литературное обозрение, 2003, № 60)
Ссылки
- lucas-v-leyden.livejournal.com/225240.html
- «Петербургский Некрополь» WALKERU [spb-tombs-walkeru.narod.ru/knv/gross.html ГРОСС Паллада Олимповна]
Отрывок, характеризующий Богданова-Бельская, Паллада Олимповна
Государь прошел в Успенский собор. Толпа опять разровнялась, и дьячок вывел Петю, бледного и не дышащего, к царь пушке. Несколько лиц пожалели Петю, и вдруг вся толпа обратилась к нему, и уже вокруг него произошла давка. Те, которые стояли ближе, услуживали ему, расстегивали его сюртучок, усаживали на возвышение пушки и укоряли кого то, – тех, кто раздавил его.– Этак до смерти раздавить можно. Что же это! Душегубство делать! Вишь, сердечный, как скатерть белый стал, – говорили голоса.
Петя скоро опомнился, краска вернулась ему в лицо, боль прошла, и за эту временную неприятность он получил место на пушке, с которой он надеялся увидать долженствующего пройти назад государя. Петя уже не думал теперь о подаче прошения. Уже только ему бы увидать его – и то он бы считал себя счастливым!
Во время службы в Успенском соборе – соединенного молебствия по случаю приезда государя и благодарственной молитвы за заключение мира с турками – толпа пораспространилась; появились покрикивающие продавцы квасу, пряников, мака, до которого был особенно охотник Петя, и послышались обыкновенные разговоры. Одна купчиха показывала свою разорванную шаль и сообщала, как дорого она была куплена; другая говорила, что нынче все шелковые материи дороги стали. Дьячок, спаситель Пети, разговаривал с чиновником о том, кто и кто служит нынче с преосвященным. Дьячок несколько раз повторял слово соборне, которого не понимал Петя. Два молодые мещанина шутили с дворовыми девушками, грызущими орехи. Все эти разговоры, в особенности шуточки с девушками, для Пети в его возрасте имевшие особенную привлекательность, все эти разговоры теперь не занимали Петю; ou сидел на своем возвышении пушки, все так же волнуясь при мысли о государе и о своей любви к нему. Совпадение чувства боли и страха, когда его сдавили, с чувством восторга еще более усилило в нем сознание важности этой минуты.
Вдруг с набережной послышались пушечные выстрелы (это стреляли в ознаменование мира с турками), и толпа стремительно бросилась к набережной – смотреть, как стреляют. Петя тоже хотел бежать туда, но дьячок, взявший под свое покровительство барчонка, не пустил его. Еще продолжались выстрелы, когда из Успенского собора выбежали офицеры, генералы, камергеры, потом уже не так поспешно вышли еще другие, опять снялись шапки с голов, и те, которые убежали смотреть пушки, бежали назад. Наконец вышли еще четверо мужчин в мундирах и лентах из дверей собора. «Ура! Ура! – опять закричала толпа.
– Который? Который? – плачущим голосом спрашивал вокруг себя Петя, но никто не отвечал ему; все были слишком увлечены, и Петя, выбрав одного из этих четырех лиц, которого он из за слез, выступивших ему от радости на глаза, не мог ясно разглядеть, сосредоточил на него весь свой восторг, хотя это был не государь, закричал «ура!неистовым голосом и решил, что завтра же, чего бы это ему ни стоило, он будет военным.
Толпа побежала за государем, проводила его до дворца и стала расходиться. Было уже поздно, и Петя ничего не ел, и пот лил с него градом; но он не уходил домой и вместе с уменьшившейся, но еще довольно большой толпой стоял перед дворцом, во время обеда государя, глядя в окна дворца, ожидая еще чего то и завидуя одинаково и сановникам, подъезжавшим к крыльцу – к обеду государя, и камер лакеям, служившим за столом и мелькавшим в окнах.
За обедом государя Валуев сказал, оглянувшись в окно:
– Народ все еще надеется увидать ваше величество.
Обед уже кончился, государь встал и, доедая бисквит, вышел на балкон. Народ, с Петей в середине, бросился к балкону.
– Ангел, отец! Ура, батюшка!.. – кричали народ и Петя, и опять бабы и некоторые мужчины послабее, в том числе и Петя, заплакали от счастия. Довольно большой обломок бисквита, который держал в руке государь, отломившись, упал на перилы балкона, с перил на землю. Ближе всех стоявший кучер в поддевке бросился к этому кусочку бисквита и схватил его. Некоторые из толпы бросились к кучеру. Заметив это, государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона. Глаза Пети налились кровью, опасность быть задавленным еще более возбуждала его, он бросился на бисквиты. Он не знал зачем, но нужно было взять один бисквит из рук царя, и нужно было не поддаться. Он бросился и сбил с ног старушку, ловившую бисквит. Но старушка не считала себя побежденною, хотя и лежала на земле (старушка ловила бисквиты и не попадала руками). Петя коленкой отбил ее руку, схватил бисквит и, как будто боясь опоздать, опять закричал «ура!», уже охриплым голосом.
Государь ушел, и после этого большая часть народа стала расходиться.
– Вот я говорил, что еще подождать – так и вышло, – с разных сторон радостно говорили в народе.
Как ни счастлив был Петя, но ему все таки грустно было идти домой и знать, что все наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда нибудь побезопаснее.
15 го числа утром, на третий день после этого, у Слободского дворца стояло бесчисленное количество экипажей.
Залы были полны. В первой были дворяне в мундирах, во второй купцы с медалями, в бородах и синих кафтанах. По зале Дворянского собрания шел гул и движение. У одного большого стола, под портретом государя, сидели на стульях с высокими спинками важнейшие вельможи; но большинство дворян ходило по зале.
Все дворяне, те самые, которых каждый день видал Пьер то в клубе, то в их домах, – все были в мундирах, кто в екатерининских, кто в павловских, кто в новых александровских, кто в общем дворянском, и этот общий характер мундира придавал что то странное и фантастическое этим старым и молодым, самым разнообразным и знакомым лицам. Особенно поразительны были старики, подслеповатые, беззубые, плешивые, оплывшие желтым жиром или сморщенные, худые. Они большей частью сидели на местах и молчали, и ежели ходили и говорили, то пристроивались к кому нибудь помоложе. Так же как на лицах толпы, которую на площади видел Петя, на всех этих лицах была поразительна черта противоположности: общего ожидания чего то торжественного и обыкновенного, вчерашнего – бостонной партии, Петрушки повара, здоровья Зинаиды Дмитриевны и т. п.
Пьер, с раннего утра стянутый в неловком, сделавшемся ему узким дворянском мундире, был в залах. Он был в волнении: необыкновенное собрание не только дворянства, но и купечества – сословий, etats generaux – вызвало в нем целый ряд давно оставленных, но глубоко врезавшихся в его душе мыслей о Contrat social [Общественный договор] и французской революции. Замеченные им в воззвании слова, что государь прибудет в столицу для совещания с своим народом, утверждали его в этом взгляде. И он, полагая, что в этом смысле приближается что то важное, то, чего он ждал давно, ходил, присматривался, прислушивался к говору, но нигде не находил выражения тех мыслей, которые занимали его.
