Ваад четырёх земель

Ваад четырех стран или областей (также Сейм или Синод, ивр. ‏וַעַד אַרְבַּע אֲרְצוֹת‏‎) — центральный орган автономного еврейского общинного самоуправления в Речи Посполитой, действовавший с середины XVI до половины XVIII веков. Состоял из семидесяти делегатов кагалов (ивр. ‏קָהָל‎‏‎), представлявших четыре исторически области: Великая Польша, Малая Польша, Червоная Русь и Волынь. Обычно проводился два раза в год в Люблине и Ярославе.

Первоначально создавался для взаимодействия евреев с королевской властью, где обсуждалось количество налогов, взимаемых в пользу государства. Позже стал органом самоуправления, местом урегулирования споров между кагалами, согласования общих действий против угрозы еврейской автономии.

Возникновение и первоначальное развитие

Значительное число еврейского населения в Речи Посполитой и его важное значение для торгово-промышленной жизни страны в связи с его национальной обособленностью являются причинами того, что польские евреи образовали особый класс, пользовавшийся широкой автономией в области общинного управления и духовной жизни, автономией, сосредоточенной в образцовой общинной организации. Еврейская община с её административными, юридическими, религиозными и благотворительными учреждениями составляла автономную единицу. Термин «кагал» означал и общину, и общинную администрацию; оба понятия были тождественны.

Административные функции кагала — распределение государственных и общинных налогов, заведование благотворительными учреждениями и т. д. — исполнялись выборными кагальными старшинами (seniores, םיםנרפ), между тем как на раввинов (doctores judaeorum) возлагалась забота ο религиозных и юридических делах. Необходимость установления солидарности между кагалами и раввинами разных местностей сперва осуществилась в юридической области. Раввинский суд руководствовался в своих решениях нормами талмудического законодательства; но эти нормы часто допускали различные толкования, и потому являлась надобность созывать собрания раввинов для выяснения спорных пунктов. Исходя из основного принципа самоуправления — права быть судимыми лицами своего народа, a не чужими — евреи должны были создать в дополнение к низшим общинным судам высшую апелляционную инстанцию. Необходимость подобного высшего суда сказывалась особенно тогда, когда возникали спорные вопросы между кагалами или между частным лицом и кагалом. В таких случаях в определенные сроки устраивались периодические раввинские съезды. В первой половине 16 в. эти съезды происходили во время многолюдных ярмарок. Главным сборным пунктом служила ярмарка в Люблине (לובלין), где жил отец польского раввинизма, р. Шахна, учеником которого был знаменитый Моисей Иссерлес. Сюда еще в царствование Сигизмунда I съезжались раввины и разбирали гражданские тяжбы «согласно своему закону». Сам король в грамоте 1533 г. охарактеризовал одно из таких решений, как решение высшего суда для евреев («Русско-евр. арх.», Ι, № 152). Раввины и кагальные старшины разных областей Польши и Литвы (ץראה ינײד; הנידמה יםנרפ, Isseries, Responsa, № 63, 64, 73; относятся к периоду 1550—58) принимали участие в периодических сессиях Люблинского высшего суда, на которых обсуждались также вопросы духовного свойства, касавшиеся всего польского еврейства; так, напр., раввины и «роше-иешибот» (ректоры талмудических школ) трех стран (תונידמ שלש) — Польши, Руси и Литвы — санкционировали печатание вавилонского Талмуда в Люблине (1559—80) под условием, чтобы экземпляры издания употреблялись во всех школах (эта апробация — «haskamah» — была напечатана на заглавных страницах отдельных трактатов для общего сведения). Здесь уже намечена классификация участников Люблинского съезда по трем областям: из Польши (Великой и Малой, вместе), Литвы (теснее связанной с Короной после Люблинской унии 1569 г.) и Руси (то есть Подолии, Волыни и Галиции, или Червонной Руси). Эти «ярмарочные съезды» составили ядро великой центральной организации, прочно установившейся в последнюю четверть 16 в. под названием «Ваад областей» (תוצראה דעו). Широкая автономия польских евреев вызвала необходимость в таком учреждении, которое могло бы служить не только высшей инстанцией в юридических и религиозных вопросах, но также центральным совещательным и законодательным органом для регулирования деятельности всех местных установлений. Вот почему люблинские ярмарочные съезды превратились в правильные периодические собрания представителей кагалов и стали генеральными сеймами, «Congressus judaicus», или «Sejm» в польских документах. Если возникновение Ваада и было вызвано насущными потребностями и условиями внутреннего развития польского еврейства, то все же следует иметь в виду и внешние факторы, обусловившие и упрочившие существование этой единственной в своем роде общееврейской организации, факторы фискального характера. Еще Сигизмунд I пытался централизовать сбор еврейских податей, назначив для сего Михеля Иозефовича и Авраама Богемского. С введением поголовной подати во 2-й половине 16 в. правительство сперва пыталось взимать таковую в отдельных общинах, но после неудачных опытов сейм всей Польши («wałny») постановил поручить подскарбию в согласии с так наз. «шафарами» (сборщиками податей) установить общую сумму еврейских налогов. Раскладка этой общей суммы (15.000 пол. зл. для евреев в «Короне» и 15.000 пол. зл. для евр. Вел. кн. Литовского) по кагалам была возложена на представителей общин, которые для этой цели стали собираться периодически. «Так-то возник В., если и не по прямому приказанию правительства, то во всяком случае с его согласия, и руководители В., раввины и парнесы, решили сделать эти съезды постоянными и обсуждать на них все вопросы национальной и религиозной жизни. Можно полагать, что не в продолжение года и не десяти лет развилась эта автономная организация, но благодаря привычке и обычаю, утвердившимся во мнении евреев и в глазах правительства, в течение одного или двух поколений» (Раббинович в еврейск. пер. Греца). Не отрицая, таким образом, медленного эволюционного пути в истории возникновения В., приходится приписать существование его, главным образом, фискальным целям, a не съездам раввинов на люблинских ярмарках. Ярмарочные съезды явились той организацией, которой правительство поручало дело раскладки и взимания податей, a эта деятельность упрочила съезды и придала им характер влиятельной общественной организации.

Ваад областей

Общее обозначение «Ваад областей», ועד הארצות, меняется в соответствии с числом областей, представленных на съезде. В более ранних актах часто встречается определение «Ваад трех областей» наряду с названием «Ваад четырех областей». В ту же эпоху съезды, сравнительно редко, назывались Ваадами пяти областей, то есть Великой Польши, Малой Польши, Руси, Литвы и Волыни (ср. Liva ben Bezalel, Netibot Olam, Прага, 1596, гл. IX, где приводятся решения Ваада пяти областей 1587 г.).

Среди председателей В. в конце 16 в. особенно известен Мордехай Яффа, гродненский и познанский раввин, автор целого ряда комментариев на Шулхан-Арух под общим именем «Lebuschim»; Грец приписывает ему даже организацию института В. С течением времени упрочилось название «Ваад четырех областей», как видно из документов 17 в. Четыре области посылали своих представителей: Великая Польша (столица Познань), Малая Польша (Краков), Червонная Русь (Подолия и Галиция со столицей Львовом) и Волынь (главный город Острог, или Кременец). Литва имела периодическое или чрезвычайное представительство при Вааде до 1623 г., когда образовался особый «Ваад главных общин литовского края» (см. Литовский Ваад), функционировавший самостоятельно. В таком кристаллизованном состоянии Ваад четырех областей описан авторами середины 17 века, напр. Иом-Тоб Липман Геллером (в его автобиографии «Megillat Ebah», где речь идет ο Вааде 1635 года) и летописцем Натаном Ганновером ("Jewen Mezulah, («Пучина бездонная») Венеция, 1653). Последний говорит следующее: «Собрание представителей (פרנסים) четырех областей имело заседание два раза в год на люблинской ярмарке, между Пуримом и Пасхой, и на ярмарке в Ярославе (Галиция) в месяце Абе или Элуле. Собрание представителей четырех областей напоминало Синедрион, некогда заседавший в гранитной палате иерусалимского храма (לשכת הגזית). Они творили суд над всеми евреями польского королевства, издавали охранительные предписания и обязательные постановления (תקנות) и по своему усмотрению налагали взыскания. Всякое трудное дело представлялось на их суд. Чтобы облегчить себе работу, представители четырех стран выбирали (особую комиссию) так называемых „областных судей“ (דייני מדינה), которые разбирали имущественные споры; сами же они (в полном составе) рассматривали дела уголовные, дела ο хазаке (право владения и давность) и прочие трудные тяжбы». Это свидетельство современника характеризует эпоху расцвета деятельности Ваада за период 1600—1648 гг. Пинкос В., в котором записывались принятые решения, не сохранился, и сомнительно, будет ли он когда-либо найден; пока имеются только семь отдельных листов из пинкосов Ваада в Ярославе за 1654—1671 гг. (см. отд. иллюстрацию — факсимиле одного листа). Однако в рукописных кагальных пинкосах сохранилось значительное число копии решений Ваада. Часть опубликована в старых раввинских сочинениях, респонсах и т. д., другие решения были изданы в последнее время с рукописей в монографиях по истории польско-русских евреев. На основании этого материала, рукописного и печатного, возможен довольно подробный очерк организации и деятельности В.

Организация

Сперва В. собирался ежегодно в Люблине во время больших весенних ярмарок, начинавшихся с католического праздника Громнице в феврале и продолжавшихся около месяца. С начала 17 в. вторым сборным пунктом стал галицкий город Ярослав, где главные ярмарки происходили в конце лета. Были и другие сроки, напр. в месяце Сиване, «Zielone świątki» (Троица) и Кислеве, в день Симона и Иуды (а также в день праздника св. Станислава — 1 мая). В эпоху расцвета своей деятельности В. собирался дважды в год: перед Пасхой, в Люблине, и перед осенними праздниками, в Ярославе. В чрезвычайных случаях заседания В. происходили и в иное время и — редко — в других местах: в Тышовце, Пинчове, Пршеворске в Галиции, Ленчне, Белжице (1635), Ополе (ныне посад Новоалекс. уезда Люблинской губ.), Рычыволе (ныне Радомской губ.), Константинове (ןיטאנםאק) и в местности, обозначаемой в евр. источниках ץילשט. Весьма усиленную деятельность В. развил после катастроф 1648—55 гг. — резни Хмельницкого и шведских войн, когда общинный строй, сильно поколебленный во многих частях Польши, нуждался в реорганизации. В течение второй половины 17 в. заседания В. происходили раз или два раза в году, чаще в Ярославе, чем в Люблине. В 1671 г. было решено не собираться более в самом Ярославе, потому что это было «опасное и вредное место», a в 10 милях от города; впоследствии это решение было отменено.

Число участников B. точно определить нельзя. Натан Ганновер говорит в вышеупомянутой летописи (1653), что парнесы избирались каждым кагалом — по одному делегату — и что, кроме этих кагальных представителей, в заседаниях В. участвовали 6 важнейших раввинов Польши. Из кагальных пинкосов видно, однако, что лишь главнейшие кагалы каждой области или страны посылали своих делегатов. Метрополии (Познань, Краков, Львов и Острог) «четырех областей» посылали по два (было постановлено посылать одного бывшего делегата и одного «нового», дабы он мог научиться обязанностям «парнеса» В.) или даже более делегатов. Число подписей на решениях колеблется между 15 и 25; впрочем, часто имеются подписи одних только 6 раввинов. Полное число делегатов вместе с раввинами, по-видимому, достигало 30. — В 18 в. деятельность В. стала все более и более ограничиваться; нередко заседания происходили с длинными промежутками и в большинстве случаев в Ярославе. Один из последних важных съездов состоялся в Ярославе в 1753 году, когда, между прочим, был обсужден знаменитый спор между Эмденом и Эйбеншютцом ο саббатианском движении, причем Эйбеншютц был признан причастным к ереси. В 1764 году Польский сейм распорядился об упразднении B. (Pol. Leg., VII, 50), чем и закончилась его деятельность. Раздел Польши изменил всю кагальную систему и создал условия, неблагоприятные для существования таких автономных организаций, каким являлся В.

Деятельность

Деятельность В. может быть разделена на

1. законодательную,
2. административную,
3. юридическую и
4. духовно-культурную.

Законодательная деятельность

Законодательная деятельность В. состояла в выработке определенных правил и предписаний для разных учреждений самоуправления в Польше и в издании чрезвычайных предписаний, вызванных требованиями момента. Таковыми были решения в Тышовцах в 1583 г. ο выборе кагальных старшин и раввинов в еврейском квартале без вмешательства местных христианских властей. Ваады 1587, 1590, 1635 и 1640 гг. категорически запретили добиваться раввинского поста путём подкупа кагалов или ходатайства перед польскими властями. Ваады 1671, 1677 и др. годов запретили арендовать у поляков недвижимое имущество и другие доходные статьи без ведома кагала, к которому данный еврей причислен; купцам Ваад вменял в обязанность обходиться с нееврейскими торговцами честно и не позволять себе незаконных действий, дабы не вызывать недовольства населения и правительства. В. неоднократно издавал постановления относительно банкротов. Наиболее характерным является регламент Ваада 1607 г., направленный к урегулированию экономической и религиозной жизни; он содержит правила для кредитных операций и меры для обуздания ростовщичества; регламент был составлен по поручению В. люблинским раввином Иошуею-Фалк Когеном (председательствовавшим на В.) и впоследствии был им издан в комментарии к Хошен Мишпат, «Sefer Meirat Enaim» (сокращенно ע״מםה םרטנוק).

Административная деятельность

Административная деятельность В. была очень тесно связана и часто тождественна с законодательной. В. принимал необходимые меры для улучшения общего положения польских евреев или для предотвращения грозившей всем евреям опасности. Он посылал своих уполномоченных («штадланов») в Варшаву во время сессии сейма в целях представления интересов еврейства перед правительством и делегатами. Здесь благодаря переговорам, деньгам и подаркам, исходатайствовались новые привилегии и предупреждались законодательные ограничения. В. имел для этого особый фонд из сумм, вносившихся каждой из «четырех областей». Особое рвение проявляли штадланы во время коронационных сеймов, когда, согласно обычаю, от каждого нового короля ждали подтверждения прав и привилегий, данных его предшественниками, и когда нужно было быть на страже, дабы победить антиеврейские настроения и влияния на сейме. Β. порою не удавалось предотвратить репрессивные меры; тогда он старался своим авторитетом внушить общинам строгое исполнение правительственных распоряжений. Так, в 1580 г. последовало постановление правительства, запретившее евреям брать в откуп государственные пошлины и другие доходные статьи в Великой и Малой Польше и в Мазовии. Объявляя об этом, В. присовокупляет, что «люди, жаждущие наживы и обогащения посредством обширных аренд, могут навлечь на многих великую опасность». В. заботился также ο том, чтобы евреи не поселялись в местах, запрещенных им для жительства. Такие приказания читались публично во всех синагогах с угрозой херема (отлучения) ослушникам. В. издавал многие приказания также с целью прекращения внутренних раздоров в общинах, требуя подчинения кагальной дисциплине и преследования тех, кто своими вредными занятиями возбуждает недовольство правительства и нееврейского населения. Однако случалось, что постановления В. не приводились в исполнение и правительству приходилось поддерживать его авторитет. Так, напр., «еврейские коронные старшины» жаловались в 1687 г. от имени ярославского Ваада, что ввиду уклонения от платежа податей многих евреев, которые пользуются покровительством панов и даже королевской канцелярии и не признают авторитета «коронных старшин», последние не могут нести ответственность за поступление подати; тогда последовал указ короля против «такого замешательства и беспорядка», под угрозою тяжелых кар вменивший кагалам в обязанность подчиниться авторитету Β. и признавать его раскладку податей, как и юрисдикцию. Оставаясь строго в пределах существующих государственных законов, В. был неутомим в борьбе против нарушения законных прав евреев со стороны местной администрации и судебных учреждений; он апеллировал к высшим инстанциям: главному трибуналу, сейму, высшим сановникам и королю. Особенно энергично боролся Ваад с такими наветами, подсказанными религиозным фанатизмом и предрассудками, как обвинения в ритуальных убийствах, осквернение Св. Даров и пр. В. заботился также ο том, чтобы государственные подати евреев не повышались несправедливо и чтобы они правильно распределялись по четырем областям, или «странам», Польши; дальнейшее распределение в областях и кагалах было делом областных ваадов и кагальных управлений. В. был ответствен перед правительством за правильное поступление податей и состоял в сношениях с подскарбием (или даже в подчинении ему); последний между прочим определял, когда следует созывать сейм (см. Levin, выписки из познанского архива, в Neue Materialien zur Gesch. d. Vierländersynode, II. 38).

Юридическая деятельность

B. пользовался очень обширными юридическими полномочиями; главным образом он был занят разбором нередко многолетних споров, возникавших между соседними кагалами относительно границ юрисдикции; в зависимости от последней находился вопрос ο сумме податей, какую должен был вносить тот или другой кагал. В обязанности В. входило также разграничение сферы влияния кагальных судебных округов, определение компетенции нижнего и верховного раввинских судов и передача разбора дел тому или другому. В этом отношении В. в общем и его раввинская коллегия в частности служили высшей инстанцией для всех польских евреев. Копии документов В., сохранившиеся в кагальных пинкосах, состоят преимущественно из подобных юридических постановлений.

Духовно-культурная деятельность

Духовно-культурная деятельность В. имела главной задачею укрепление иудаизма и установление общей внутренней дисциплины как средства национального единения евреев. Вскоре после своего возникновения В. постановил (1594), что еврейские книги, печатаемые в Польше (В. 1696 г. дал санкцию трем типографиям: в Кракове, Люблине и Жолкиеве; ввоз древнеевр. книг из-за границы в Польшу в интересах жолкиевской типографии был запрещен В. в 1699 г.) могут выходить лишь с разрешения раввинов, которые снабжали сочинение своею апробацией (гаскама). Важные издания одобрялись раввинами во время заседаний В. Последний издавал также правила и программы для училищ (хедеров и иешиботов). С целью сохранить в народе нравственно-религиозный и национальный дух В. опубликовывал суровые правила. В упомянутом регламенте Люблинского съезда 1607 г. В. предписал, между прочим, строгое соблюдение ритуальных законов ο пище и запретил пить вино с христианами в харчевнях, дабы не прослыть опороченным членом общины и не лишиться права быть избранным на кагальные должности; одежда евреев должна отличаться покроем от христианской; следует соблюдать скромность в одежде, особенно женщинам; надо заботиться ο целомудрии женщин, преимущественно в деревнях, где семьи евр. арендаторов разбросаны среди христиан и пр., и пр. В первой половине 18 века В. повел усиленную борьбу с саббатианством, которое распространилось среди польских евреев и было источником франкистского движения, приверженцы которого приняли католицизм (в 1759 г.) благодаря преследованиям со стороны единоверцев. Стоя таким образом на страже раввинизма, В., по-видимому, готовился для борьбы с зародившимся хасидским движением; однако именно в этот момент В. должен был прекратить свою деятельность. Уже в 20-х годах 18 в. стали раздаваться голоса в пользу упразднения «огульного» обложения евреев и вместе с тем — органа, установленного для этой цели, ваада. Куявский сеймик поручил в 1729 г. послам на всеобщем сейме Короны предложить, чтобы отныне евреи были обложены поголовно: «послы должны добиваться этого, так как они (евреи) сами сознаются, что старшины их притесняют и обременяют». Эти ходатайства были повторены в 1736 г. И вот генеральная конфедерация, предшествовавшая избранию Станислава-Августа, решила ввести подушную подать. Правительство мотивировало своё постановление тем, что прежде, когда евреи огульно платили подать, взималась гораздо большая сумма, чем при взносе подати каждым евреем в отдельности, и что, кроме поголовного, кагалом производились еще другие сборы на общественные нужды, что крайне обременяло евр. население. Правительство рассчитывало, что при новой податной системе от евреев поступит большая сумма, что их платежеспособность скрывалась от правительственных органов. Впредь евреи должны были вносить подати через кагальных старшин в казначейство; последние теряли таким образом важную функцию по распределению налогов, и правительство более не считало нужным поддерживать авторитет кагала. Высшие органы самоуправления — Ваад и областные съезды — утратили своё значение; они были признаны лишними и даже вредными и потому были упразднены.

Вышеприведенные со слов депутатов куявского сеймика жалобы евреев на В. имеют известное основание. В. не являлся настоящим народным представительством. «Делегаты В. не избирались для этой цели общинами, но вербовались из раввинов и старшин главных общин, из среды нотаблей и влиятельных лиц» (Дубнов). Однако и при этой несовершенной, олигархической организации работа В. много содействовала становлению прочного общественного строя и усилению дисциплины в польском еврействе.

В десятилетие после 1764 г. раввины собирались по старому обычаю на ярмарках и принимали разные решения: в Абе 1767 г., в Пилице (вблизи Кракова) и в Хенцинах; в Пилице присутствовал известный львовский раввин Хаим Рапопорт. В 1772 г. в Бродах был объявлен херем на хасидов в присутствии представителей «бесконечно многих общин» (Jost, Gesch. d. Judent. und seiner Sekten, III, 193).

Следует еще указать, что В. влиял на еврейскую общественную жизнь и за пределами Польши, хотя это влияние не представляется столь значительным, как полагали раньше. В Бреславле (см.), где скоплялось много евр. купцов из Польши, В. долгое время назначал раввинов, a на съездах в Ярославе в 1682 и 1683 гг. обсуждался спор амстердамской ашкеназской общины с раввином Давидом Лида, причем парнесам общины было приказано признать Давида раввином ввиду того, что возбужденные против него обвинения лишены всякого основания.

Акты и решения В. составлялись обыкновенно на раввинском языке, между тем как документы, предназначенные для оповещения в синагогах (так назыв. םיזורכ), писались на евр. жаргоне. Приводим два образца таких документов в оригинале и в переводе. Первый документ — декрет 1678 г., которым В. постановил предоставить Тыкоцинскому, или Тиктинскому, кагалу иметь постоянного представителя при В. (документ заимствован из старого рукописного пинкоса города). Второй документ — часть воззвания, изданного В. в Ярославе в 1671 г. ο необходимости прекратить раздоры, возникшие среди евреев Холмского округа (взят из сохранившихся листков пинкоса Ваада).

(Перевод: «Сегодня мы исполнили просьбу старшин Тыкоцинского кагала, упомянутую на странице… иметь представителя на Вааде четырех стран. Мы согласились с их требованием иметь представителя от нынешнего дня, по способу, изложенному на странице… и опять на странице сегодняшнего дня. Вот слова Ваада четырех областей. Сегодня, среда, 4 Сивана 5438 г. в Люблине»).

(Перевод: «Главари Ваада доводят до сведения: ввиду того, что в Холмском округе возникли ссоры и распри, которые едва не явились гибельными для всего округа и не подорвали благо состояния всего Израиля, причем истрачено из-за них много тысяч — представители Ваада четырех областей наказали зачинщиков и участников, имена которых не разглашаются из уважения к их положению. Если в общинах творятся подобные дела, люди устраивают неслыханные подвохи и интриги, нарушают старинные запреты и приводят общины к разрушению, и подобные неурядицы препятствуют исполнять обязанности правильной уплатой королевских налогов, вследствие чего целые общины и округа впадают в долги дворянству и духовенству, что грозит большой опасностью… главари и представители Ваада четырех стран предоставляют полное право старшинам округов и общин преследовать подобных людей и наказывать их херемом, штрафами, заточениями и даже предавать их коронному суду, a расходы возложить на зачинщиков. Эти люди должны навсегда быть лишены права занимать какие-либо должности в общине или округе, не могут также пользоваться правом хазаки,.. потому что они не имеют жалости и к самим себе, ни к общине или округу, ни ко всему еврейству… и они забывают, насколько мы ничтожны и презренны в глазах других народов. Подобные люди особенно нас унижают; известно ведь, как много толков вызывают в высших сферах подобные дела. Поэтому пусть каждый старается идти по правильному пути и не совершает ничего предосудительного. Воззвание это внесено в пинкос Ваада четырех областей»).

— Прилагаемый образец (см. отд. иллюстрацию) точная репродукция листа пинкоса Ваада четырех областей.

Оборотная сторона страницы из пинкоса «Ваада четырех стран» (Jew. Encycl., IV).

Страница из пинкоса «Ваада четырех стран» с подписями делегатов (Jew. Encycl., IV).

Подлинник содержит вышеупомянутое решение ваада в Ярославе (сент. 1671 г.); так как заседания В. происходили не в самом Ярославе, a в 10 милях от него, то окончательное решение относительно места следующего заседания было отложено до съезда В. весною в Люблине. Следуют 14 подписей представителей В. из Кракова, Познани, Львова, Люблина, Лудмыра (Владимира-Волынска, Пшемысла и др.). О подлинности подписей свидетельствует различие почерков, причем ясно, что это не копия. Документ заимствован из немногих сохранившихся листов старого пинкоса Ваада четырех областей, найденных в Дубно и ныне составляющих собственность С. М. Дубнова.

Литература

• Ваад четырех стран или областей // Еврейская энциклопедия Брокгауза и Ефрона. — СПб., 1908—1913..
• Wettstein, Kadmonijot mi-Pinkese Krakow, в Ozar ha-Sifrut, IV;
• A. Гаркави, приложение םינשי םג םישדח к евр. переводу Греца. т. VII, Варшава, 1899;
• idem, Ha-Assif, VI, 155—163, ib., 1894;
• S. Buber, Ansehe Sehern, приложение, 1895;
• L. Lewin, Neue Materialien zur Gesch. d. Vierländersynode, I и II, Франкфурт-на-М., 1905 и 1906;
• Aron Freimann, Rabbi David Lida wehiztadkuto b’bcejr Eissek, в לנויה רפם по поводу 25-летия литерат. деятельности Соколова, 1904;
• Dembitzer-Kelilat Jofi, 1893; id., Michtebe Bikkoret, Ozar ha-Sifrtit, IV, 193—254. — Grätz, Gesch., 3-е изд., X;
• A. Гаркави, «Исторические очерки Синода четырех стран», «Восход», 1884, II и IV;
• С. П. Рабинович (ר״פש) в евр. перев. Греца, VΙΙ — VIII, passim;
• C. Дубнов, «Исторические сообщения», «Восход», 1893—94;
• idem, «Евр. история», II, 306—07, 318—19, 363, 413;
• idem, Всеобщая ист. евреев, III, 122—125, 305—08;
• idem, ןילפנ תוצרא ענרא דעז תולהקה לא וםוחיו, в לנויה רפם, 1904;
• M. Schorr, Organizacya żydów w Polsce, Львов, 1899;
• idem, «Центральные съезды евр. общин в Польше», «Восход», 1901, I и II (перев. с польского);
• M. Brann, Gesch. d. Landrabbinats in Schlesien, в Grätz-Jubelschrift, 1887, 228;
• A. Pawinski, Dzieje ziemi Kujawskiej;
• Heppner-Herzberg, Aus Vergangenheit, u. Gegenwart d. Jud. in d. Posener Ländern, 1909, 73—80. [Ст. C. Дубнова в Jew. Enc., IV, 304—308 с доп. M. B.].

Источники

Рукописные источники:

• фрагменты первоначального пинкоса Ваада четырех стран (семь листов), содержащие акты, 1654—71;
• решения В., скопированные в кагальном пинкосе Тыкоцина (28 документов, 1621—1700);
• пинкос главных общин Литвы, 1623—1761 (целиком печатается в «Еврейской старине» с 1909, I)
• разные другие пинкосы, хранящиеся в архивах научных обществ и y частных лиц;

Печатные источники:

• Kunteres ha-Sema, Зульцбах, 1692;
• Н. Ганновер, «Пучина бездонная», Венеция, 1653;
• Lipmann Heller, Megillat Eba, Бреславль, 1818;
• раввинские сочинения 17 и 18 вв., особенно респонсы, где встречаются решения В.

Отрывок, характеризующий Ваад четырёх земель

Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.