Волькенштейн, Фёдор Фёдорович
Поделись знанием:
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
| Фёдор Фёдорович Волькенштейн | |
 |
Фёдор Фёдорович Волькенштейн (10 декабря 1908, Санкт-Петербург — 2 февраля 1985, Москва) — советский физикохимик. Доктор физико-математических наук[1].
Содержание
Биография
Родился в семье присяжного поверенного Фёдора Акимовича Волькенштейна и поэтессы Натальи Васильевны Крандиевской (в первом браке Волькенштейн). Племянник историка и публициста Ольги Акимовны Волькенштейн. В 1914 году родители расстались. В 1920—1923 годах вместе с матерью, её новым мужем А. Н. Толстым и единоутробными братьями жил во Франции и Германии.[2] Окончил Ленинградский политехнический институт в 1931 году. В 1932—1941 годах работал в Ленинградском педагогическом институте, в 1943—1973 годах — в Институте физической химии АН СССР, профессор.[3]
Основные труды в области физикохимии поверхности полупроводников. В 1955 году выдвинул цепную теорию гетерогенного катализа; развил теорию фотоабсорбционного эффекта. На протяжении 1940—1950-х годов разрабатывал основы электронной теории адсорбции и катализа на полупроводниках.[4]
Семья
- Первая жена (1934—1944) — Лидия Николаевна Радлова (1913—1999), дочь художника Н. Э. Радлова, астроном, кандидат физико-математических наук, ведущий специалист Всесоюзного института научной и технической информации АН СССР.
- Вторая жена — художница, иллюстратор Наталия Оскаровна Мунц (1907—1980), дочь архитектора О. Р. Мунца, внучка известного одесского врача-бальнеолога Льва Моисеевича Шорштейна (1837—1899), сестра архитектора В. О. Мунца.[5]
- Пасынок — доктор технических наук Александр Яковлевич Олейников (род. 1939), заслуженный деятель науки Российской Федерации.[6]
- Единоутробные братья — физик Н. А. Толстой и композитор Д. А. Толстой.
Монографии
- Электропроводность полупроводников. М.: Государственное издательство технико-теоретической литературы, 1947.
- Электронные явления в катализе и адсорбции (с соавторами). М.: Издательство Академии Наук СССР, 1955.
- Электронная теория катализа на полупроводниках. М.: Государственное издательство физико-математической литературы, 1960.
- The electronic theory of catalysis on semiconductors. Oxford — New York: Pergamon Press, 1963.
- Elektronentheorie der Katalyse an Halbleitern. Berlin: Dt. Verl. der Wiss., 1964.
- Полупроводники как катализаторы химических реакций. М.: МГУ, 1968 и М.: Знание, 1974.
- 半導体触媒作用の電子論. 横川書房, Tokyo: Yokokawa Shobō, 1970.
- Физико-химические свойства полупроводников. М.: Наука, 1973.
- Физико-химия поверхности полупроводников. М.: Наука, 1973.
- Organic crystal-electrolyte interface: Theory of the photoadsorption effect in semiconductors. Oxford: Pergamon Press, 1975.
- Interactions between physically adsorbed molecules: Bibliography of electronic phenomena in chemisorption and catalysis on semiconductors. Oxford: Pergamon Press, 1975.
- Радикало-рекомбинационная люминесценция полупроводников. М. : Наука, 1976.
- Влияние облучения на поверхностные свойства полупроводников. М.: Наука, 1978.
- Электроны и кристаллы. М.: Наука, 1983.
- Электронные процессы на поверхности полупроводников при хемосорбции. М.: Наука, 1987.
- Electronic processes on semiconductor surfaces during chemisorption. New York: Consultants Bureau, 1991.
Напишите отзыв о статье "Волькенштейн, Фёдор Фёдорович"
Примечания
- ↑ [vsevisotki.ru/%D0%B6%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D1%86%D1%8B-%D0%B2%D1%8B%D1%81%D0%BE%D1%82%D0%BA%D0%B8-%D0%BD%D0%B0-%D0%BA%D1%83%D0%B4%D1%80%D0%B8%D0%BD%D1%81%D0%BA%D0%BE%D0%B9-%D0%BF%D0%BB%D0%BE%D1%89%D0%B0%D0%B4%D0%B8/ Жильцы высотки на Кудринской площади]
- ↑ [sites.utoronto.ca/tsq/28/tolstaya28.shtml Елена Толстая «Превосходные вещи»]
- ↑ [www.nkj.ru/archive/articles/9872/ В. Фридкин «Записки прикреплённого»]
- ↑ [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/131045/Волькенштейн Фёдор Фёдорович Волькенштейн]
- ↑ [magazines.russ.ru/znamia/2005/6/fri7.html Владимир Фридкин «Двадцать писем к другу»]
- ↑ [kmay.ru/sample_pers.phtml?n=5301 Наталья Оскаровна Мунц]
Ссылки
- [aria-art.ru/0/V/Varlamov%20Aleksej.%20Krasnyj%20shut.%20Biograficheskoe%20povestvovanie%20ob%20Aleksee%20Tolstom/70.jpg Фёдор Волькенштейн и Наталья Крандиевская с сыном Фефой (Ф. Ф. Волькенштейн)]
Отрывок, характеризующий Волькенштейн, Фёдор Фёдорович
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
