Жадовский, Павел Валерианович

Павел Валерианович Жадовский
Место рождения:	село Субботино, Любимский уезд, Ярославская губерния

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Па́вел Валериа́нович Жадо́вский (13 (25) июня 1825, село Субботино Любимского уезда Ярославской губернии — 24 июля (5 августа) 1891, по др. сведениям 24 октября (5 ноября), Санкт-Петербург) — русский писатель, поэт, очеркист; брат писательницы Юлии Жадовской.

Биография

Павел Жадовский родился 13 июня 1825 года в селе Субботино Любимского уезда Ярославской губернии.

Учился в первом московском кадетском корпусе (окончил в 1847), служил в Московском полку, участвовал в венгерской кампании (1848—1849) и Крымской войне (1853—1856), был трижды ранен и после контузии перешёл на гражданскую службу в чине штабс-капитана.

В 1860—1863 г.г. — городничий в Кузнецке Саратовской губернии, затем полицейский исправник в Чухломском уезде Костромской губернии, помощник почтмейстера Самарской губернии.

Выйдя в отставку, жил в городе Санкт-Петербурге, где и скончался 24 июля 1891 года. Погребен в Сергиевской пустыни.

Литературная деятельность

Как поэт дебютировал в конце 1840-х гг. Издал сборники стихов «Стихотворения» (Петербург, 1859), «Собрание стихотворений» (Петербург, 1872). Автор воспоминаний «Отрывки из воспоминаний о Крыме 1855 и 1856 гг.» и «На бастионах Севастополя»; писал рассказы, повести, очерки. Роман «Житейские сцены» (М., 1859) был разрешён к печати, но после самовольной замены дозволенного цензурой текста запрещён к обращению. Писал в «Москвитянине», «Современнике», «Библиотеке для Чтения», «Отечественных записках» и других. Его «Собрание сочинений» издано в 1886 году.

Литература

• Жадовский, Павел Валерианович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Отрывок, характеризующий Жадовский, Павел Валерианович

– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…