Заварзин, Александр Алексеевич

Александр Алексеевич Заварзин
Основные сведения
Страна	Российская империя Российская империя СССР СССР
Дата рождения	1900(1900)
Место рождения	Санкт-Петербург, Российская Империя
Дата смерти	1980(1980)
Место смерти	Москва, СССР
Работы и достижения
Работал в городах	Москва, Ленинград, Петрозаводск, Звёздный городок и др.
Архитектурный стиль	конструктивизм
Важнейшие постройки	Памятник Чайковскому (Москва)
Градостроительные проекты	Звёздный городок

Александр Алексеевич Зава́рзин (1900, Санкт-Петербург — 1980, Москва) — советский архитектор и градостроитель. Брат советского гистолога, академика Алексея Заварзина, отец микробиолога, академика Георгия Заварзина.

Биография

Александр Алексеевич родился в Петербурге в семье цехового мастера и потомственного почетного гражданина Алексея Амплиевича Заварзина. C 1909 года учился в реальном училище Карла Мая, полный курс которого окончил в 1917 году.

С 1918 по 1923 годы учился на инженерно-архитектурном факультете в Петроградского института гражданских инженеров (ИГИ) под началом А. С. Никольского и входил в его творческую группу, занимавшуюся поиском идей авангарда в архитектуре. В этом коллективе Александр Заварзин работал над большим количеством проектов в Ленинграде, в частности, над зданием школы «Светлана» в Лесном (Политехническая улица), а также стадионом имени С. М. Кирова в Приморском парке Победы.

После смерти Александра Никольского Заварзин перешёл от градостроительной деятельности к монументальному искусству (за исключением проектов в Звездном городке). Работал с Верой Мухиной (памятники Чайковскому и Горькому в Москве, Мосину в Туле), Николаем Томским и многими другими советскими скульпторами.

Основные работы

• 1932—1950 — Стадион им. Кирова (в составе коллектива с А. С. Никольским, А. И. Кашиным и др.).
• 1954 — Памятник Чайковскому у Московской консерватории на Большой Никитской улице (скульпторы В. И. Мухина, З. Г. Иванова и Н. Г. Зеленская).
• 1956 — Памятник писателю Горькому в Москве на Поварской улице (скульптор В. И. Мухина).
• 1956 — Памятник С. И. Мосину в Туле (скульптор В. И. Мухина).
• 1959 — Памятник А. С. Грибоедову на Чистопрудном бульваре в Москве (скульптор А. А. Мануйлов).
• 1962 — Памятник В. И. Ленину, скульптурные композиции «Красноармейцы» и «Пролетариат, Крестьянство и Интеллигенция» в Ставрополе (скульптор П. И. Бондаренко).
• 1962 — Мемориальный комплекс «Скорбящий матрос» в Севастополе (скульптор П. И. Бондаренко).
• 1966 — Памятник В. И. Ленину в Железноводске (скульптор Н. В. Томский).
• 1970 — Памятник В. И. Ленину в Таганроге (скульптор Н. В. Томский)
• 1971 — Памятник Ю. А. Гагарину в Звездном городке (скульптор Б. И. Дюжев).
• 1973 — Памятник О. В. Куусинену в Петрозаводске (скульптор Б. И. Дюжев).
• 1976 — Памятник Фририху Энгельсу в г. Москве (скульптор И. И. Козловский).
• 1976 — Памятник Героям Гражданской войны в Орле (скульптор А. Н. Бурганов).
• 1976 — Бюст авиаконструктора А. С. Яковлеву (скульптор М. К . Аникушин), в Чапаевском парке.

Отрывок, характеризующий Заварзин, Александр Алексеевич

Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.