Памятник Чайковскому (Москва)
| Памятник | |
Памятник Чайковскому
| |
 Памятник Чайковскому перед Московской консерваторией | |
| Страна | Россия |
| Город | Москва |
| Скульптор | В. И. Мухина, при участии Н. Г. Зеленской, З. Г. Ивановой |
| Архитектор | А. А. Заварзин, Д. Б. Савицкий |
| Строительство | 1944[1]—1954 годы |
| Материал | бронза |
Памятник Чайковскому — памятник великому русскому композитору и дирижёру Петру Ильичу Чайковскому. Расположен в Москве, по Большой Никитской улице, дом 13, перед зданием Московской государственной консерватории.
История сооружения памятника
В 1929 году по просьбе тогдашнего директора дома-музея П. И. Чайковского в Клину, Николая Тимофеевича Жегина, Верой Игнатьевной Мухиной был выполнен бюст композитора. Спустя 16 лет (в 1945 году) она получила персональный заказ на создание памятника Чайковскому в Москве, будучи уже признанным мастером и одной из немногих женщин-скульпторов в СССР[2].
Первоначальным планом В. Мухиной было стремление изобразить композитора дирижирующего стоя. Но от этого варианта она была вынуждена отказаться: это требовало достаточно большого пространства (то есть, для этого нужна была целая площадь, а не маленький дворик в центре Москвы), кроме того, дирижёрская деятельность была не единственной и основной в жизни Петра Чайковского[2].
Поэтому Мухиной был предложен второй вариант скульптуры, в которой Чайковский изображён сидящим в кресле перед пюпитром, на котором лежит раскрытая нотная тетрадь. Скульптор стремилась передать образ композитора в момент творческого вдохновения[2][3][4]. Кроме того, особой деталью многофигурной композиции второго варианта являлась фигурка юного пастушка, символизирующая интерес композитора к народному творчеству[2].
Но даже второй вариант скульптуры, предложенный В. Мухиной, вызвал замечания. Негативную оценку художественного образа скульптуры дали композиторы Владимир Захаров, Михаил Чулаки и Тихон Хренников, скульптор Николай Томский[1]. Прежде всего, замечания касались несколько статичной фигуры Чайковского, застывшей в неестественной напряжённой позе — «позе капельмейстера». Из-за некоторой двусмысленности фигурку пастушка пришлось заменить на фигуру сидящего крестьянина, однако в ходе работы и от последней решено было отказаться. Вместо человеческих фигур появилась драпировка сценического занавеса, выполненного из бронзы. Изменился и пьедестал — он стал больше и поменял цвет (с серого на красный)[2].
В начале 1945 года первый завершённый вариант проекта памятника Чайковскому был отвергнут приёмной комиссией. Лишь через два года на заседании художественно-экспертного Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР был принят второй вариант памятника. Однако ещё несколько лет не было решения об установке памятника, несмотря на то, что бронзовая фигура Петра Чайковского уже была отлита[2]. Вера Мухина несколько раз обращалась с просьбой ускорить решение об установке памятника в различные инстанции, дважды писала И. В. Сталину. 26 сентября 1953 года тяжелобольная Мухина писала В. М. Молотову:
|
Скульптурная часть памятника была завершёна учениками Мухиной З. Г. Ивановой и Н. Г. Зеленской, авторами постамента стали архитекторы А. А. Заварзин и Д. Б. Савицкий. Открытие памятника состоялось в 1954 году. Самой Вере Мухиной не удалось увидеть открытие памятника — она скончалась 6 октября 1953 года[3].
Описание памятника
Скульптура памятника Чайковскому выполнена из бронзы, пьедестал сделан из красного гранита[4]. Сам композитор изображён сидящим в кресле перед пюпитром, на котором лежит раскрытая нотная тетрадь. Кажется, что правая рука с карандашом готова записать музыкальную фразу, а левая — отсчитывает ритмы её звучания. На передней стороне постамента написано: «Великому русскому композитору Петру Ильичу Чайковскому»[3][4].
Рядом с памятником композитору расположена мраморная скамья с бронзовой решёткой в виде нотного стана, на которой размещены фрагменты музыкальных фраз из главных произведений Чайковского (начальные строки мелодий из оперы «Евгений Онегин», балета «Лебединое озеро», Шестой («Патетической») симфонии, Первого квартета, Скрипичного концерта и одного из романсов композитора — «День ли царит…»). На решётке также приведены инициалы композитора и даты рождения и смерти Чайковского. По её краям расположены арфы, декорированные драпировкой[3].
Реставрация памятника
В 2007 году по заказу Москомнаследия специализированной организацией «Центр реставрации» была проведена комплексная реставрация памятника Чайковскому[2]. В ходе неё было не только улучшено состояние памятника и окружающих его элементов, но и обнаружено, что из руки композитора исчез карандаш, а из решётки — множество нотных знаков партитуры ограды[5]. Скорее всего, эти инструменты понадобились студентам консерватории. Согласно студенческой легенде, ноты с решётки памятника приносят не только отличные оценки в процессе учёбы, но и творческие удачи, а также успешную музыкальную карьеру в будущем[2][5].
Напишите отзыв о статье "Памятник Чайковскому (Москва)"
Примечания
- ↑ 1 2 3 «Сам Пётр Ильич горячо отверг бы…». История установки памятника П. И. Чайковскому в Москве // Источник. Документы русской истории. — 1994. — № 1. — С. 112—120.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Ирина Пилишек, искусствовед. [www.m-mos.ru/2008/01/02.htm Памятник Чайковскому: рождение звука и ритма]. Журнал «Москва и москвичи» (2 января 2008). Проверено 12 мая 2013.
- ↑ 1 2 3 4 [moscow.ru/ru/guide/entertainment/attractions/monuments/index.php?id4=353 Памятник П. И. Чайковскому. Московский международный портал.]
- ↑ 1 2 3 [www.mosgid.ru/architecture/monument/pamyatnik-p-i-chaykovskomu.html Памятник П. И. Чайковскому на mosgid.ru]
- ↑ 1 2 [www.intomoscow.ru/modules.php?name=Contentp&pa=showpage&pid=16&cid=a Памятник Чайковскому.]
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Памятник Чайковскому (Москва)
– Да что, солдатенок…– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
