Конопка, Юлия Александровна
Поделись знанием:
Спустя четыре года, А. Булгаков в Париже посетил Татищеву и так рассказывал об этом брату[5]:
Оба супруга не отличались верностью, так что в свете время от времени расходились слухи о грядущем разводе. В феврале 1821 года А. И. Тургенев писал князю П. А. Вяземскому, что «Безобразова-Татищева должна была идти замуж за конногвардейского офицера, так говорил город, но разошлось». Хорошо и давно знавший Татищеву князь Вяземский постоянно посылал в письмах вместо поклонов своё «padam do nog», называл её «прекрасной Юлией»:
– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
| Юлия Александровна Татищева | |||
 | |||
| Художник Ф. Жерар, 1810-е годы | |||
|---|---|---|---|
| Имя при рождении: |
Конопка | ||
| Дата рождения: | |||
| Дата смерти: | |||
| Супруг: |
| ||
| Награды и премии: |
| ||
Юлия Александровна Конопка (1785 — 22 апреля 1834) — прославленная своей «гишпанской» красотой дочь слонимского шляхтича, сестра французского генерала Яна Конопки, жена генерал-майора Н. А. Безобразова (развелись) и дипломата Д. П. Татищева (с 1810 года). Кавалерственная дама ордена св. Екатерины (18 мая 1822) и дамского ордена королевы Марии Луизы.
Содержание
Биография
Родилась в семье мелкого помещика в родовом имении под Слонимом. Её отец, генерал Франциск Конопка, служил в литовской армии. Ципринус в своём «Калейдоскопе воспоминаний» говорит о семье генерала Конопки, что «их было 4 брата и 3 сестры». Из братьев трое служили во французской армии, а младший в российской, в уланах, впоследствии стал городничим в Слониме. «Эта семья отличалась необыкновенной ветреностью, легкомыслием и вообще отсутствием умственных качеств», — утверждает мемуарист[1].
Получила поверхностное домашнее образование и совсем юной вышла замуж за русского офицера Николая Алексеевича Безобразова, который привёз её в Петербург и ввёл в высшее общество. В 1808 году в Вене познакомилась с Дмитрием Петровичем Татищевым.
Находившийся там К. Я. Булгаков писал брату в Москву, что Татищев безумно влюблён в мадам Безобразову и проводит у неё всё время, хотя «не хочет в этом признаваться». Получив развод, в 1810 году Юлия Александровна вышла замуж за Татищева[2]. Брак был бездетным и не совсем удачным. В января 1815 года A. Я. Булгаков сообщал брату[3]:
|
Все, что ты говоришь мне о Татищеве, меня огорчает. Я все это себе представлял, но твоя уверенность, кою ты мне сообщаешь, бесконечно меня огорчает: он заслуживает лучшей участи. Вот следствие глупой женитьбы. Она его разорит, то верно бросит.[4] | 
|
|
|
Мы обедали с Шредером у Татищевой, которая вспоминала все твои венские шалости; она едет через два дня в Петербург и также будет в Москву; стара стала, но еще хорошая и добрая бабёнка. Я всё уверяю Шредера, что он в неё влюблен. |
|
Когда молва мне Вас изображала,
Я думал, что она не бережёт похвал,
Но Вас я увидал и опытом познал,
Что многого молва не досказала.
Сопровождая мужа во всех его дипломатических назначениях, тщеславная Юлия Александровна не упускала случая блеснуть в обществе. Она любила играть всегда и во всем первую роль, когда в 1825 году поехала за границу бывшая царская фаворитка, К. Я. Булгаков был того мнения, что «теперь в Вене будет опасная соперница у Юлии Александровны для фигуры и щегольства». А. И. Рибопьер называл Татищеву «прехитрой и претонкой штукой»[6]. Жена английского посланника леди Дисборо в 1825 году писала своим родным из Петербурга[7]:
|
|
Татищева не последовала за мужем ... у неё имеются некоторые опасения, что в Вене она принята не будет, поскольку там её персона слишком хорошо известна. Когда-то она была красавицей, и сейчас все еще красива... она самая развеселая из веселых, в роскошных платьях и драгоценностях, и к тому же считается из приличного общества. До сих пор я уклоняюсь от знакомства с ней и теперь всей душой надеюсь, что она уедет в Вену, иначе же мне этого будет более не избежать, поскольку мы навещаем графиню Апраксину, которая приходится ей дочерью. |
|
Умерла 22 апреля 1834 года по дороге из Вены в Петербург, похоронена в кафедральном соборе св. апостолов Петра и Павла в Каунасе[8]. Её современница Долли Фикельмон писала[9]:
|
|
Мадам Татищева скончалась в Ковно после печального происшествия... Ночью она решила переправиться на пароме через реку в окрестностях Ковно. Благополучно достигла берега с первым паромом. Вторым рейсом перевозили экипаж с девицами Апраксиной и Безобразовой... Неожиданно паром ударился в какую-то лодку, и одна из повозок опрокинулась в реку. Татищева, которой и до этого нездоровилось, ожидала на другом берегу; она услышала громкие крики, и вслед за тем кто-то сообщил ей, что обе барышни утонули. В действительности же... девицы не пострадали. Для Татищевой этот испуг оказался смертельным. Едва живую её перевезли в Ковно, нервная горячка осложнилась многими другими недугами, и после долгих страданий она недавно скончалась, вдали от мужа, дочери и всего привычного для неё существования. Она была особой доброй, умной от природы. И за эти поистине замечательные качества ей можно простить весьма фривольную жизнь, но, несомненно, она была бесценным другом Татищеву, и я уверена, что он будет очень скорбеть о ней. |
|
Дети
От первого брака имела дочь:
- Елена Николаевна (1800—1891), в 1824 году в Петербурге вышла замуж за графа Александра Петровича Апраксина (1784—1845), который был камергером (с 1825 года) и агентом русского правительства при Венском дворе. В январе 1824 года А. Тургенев писал Вяземскому, что «Елена Безобразова помолвлена третьего дня за гусарского полковника Апраксина, племянника графа Разумовского, и утопает в блаженстве»[10]. В июле 1841 года, уже в весьма зрелом возрасте, вышла замуж за венгерского аристократа графа Йозефа Эстергази (1791—1847) (по первой жене зять канцлера Меттерниха).
Напишите отзыв о статье "Конопка, Юлия Александровна"
Примечания
- ↑ [sources.ruzhany.info/054_1.html Пржецлавский О.А. Калейдоскоп воспоминаний Ципринуса. 1811 и 1812 годы]. Проверено 9 марта 2013. [www.webcitation.org/6FhOh1Dbp Архивировано из первоисточника 7 апреля 2013].
- ↑ Годом бракосочетания Д. Татищева с Ю. Безобразовой некоторые источники указывают 1812 или 1813 год. Но в письме А. И. Тургенева к А. Булгакову в июне 1810 года Юлия Александровна упоминается уже как жена Татищева.
- ↑ Братья Булгаковы. Переписка. Т. 1. — М.: Захаров, 2010.- C. 458.
- ↑ Опасения не оправдались, Татищев оставил большое состояние и завещал его детям своей сестры, княгини Екатерине Петровне Урусовой.
- ↑ Братья Булгаковы. Переписка. Т. 1. — М.: Захаров, 2010.- C. 599.
- ↑ [www.memoirs.ru/texts/ribaupierre_2.htm Записки графа Александра Ивановича Рибопьера ]
- ↑ Подлинные письма из России. 1825—1828. — СПб., 2011. — 320 с.
- ↑ [www.pushkin-book.ru/id=485.html К биографии Татищевой Ю.А.]
- ↑ Д. Фикельмон. Дневник 1829—1837. Весь пушкинский Петербург, 2009.- 1002 с
- ↑ Остафьевский архив князей Вяземских. Том 3. ч.1. — СПб., 1899. — С. 2.
Источник
Отрывок, характеризующий Конопка, Юлия Александровна
– Право, брось! Ты только себя свяжешь…– Убирайся к чорту, – сказал Анатоль и, взявшись за волосы, вышел в другую комнату и тотчас же вернулся и с ногами сел на кресло близко перед Долоховым. – Это чорт знает что такое! А? Ты посмотри, как бьется! – Он взял руку Долохова и приложил к своему сердцу. – Ah! quel pied, mon cher, quel regard! Une deesse!! [О! Какая ножка, мой друг, какой взгляд! Богиня!!] A?
Долохов, холодно улыбаясь и блестя своими красивыми, наглыми глазами, смотрел на него, видимо желая еще повеселиться над ним.
– Ну деньги выйдут, тогда что?
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
