Левинский, Иван Иванович

Иван Иванович Левинский
Іван Левинський
Основные сведения
Страна	Австро-Венгрия
Дата рождения	6 июля 1851(1851-07-06)
Место рождения	Долина, Королевство Галиции и Лодомерии, Австро-Венгерская империя
Дата смерти	4 июля 1919(1919-07-04) (67 лет)
Место смерти	Львов

Ива́н Ива́нович Леви́нский (родился 6 июля 1851, г.Долина, Галиция, Австро-Венгерская империя, ныне Ивано-Франковская область — умер 4 июля 1919, Львов, Польша) — украинский предприниматель и архитектор, педагог, общественный деятель.

Биография

Родился в семье директора народной школы, украинца, и домохозяйки, немки. После смерти отца, в 1859 году, из-за затруднительного материального положения, его мать с детьми переехала в Стрый, где вынуждена была наняться на работу. Там Иван Левинский закончил четыре класса начальной школы. На дальнейшее обучение не было средств, поэтому он был вынужден зарабатывать самостоятельно. Имея хороший голос, он устроился певчим в церкви. При поддержке старшего брата, у него появилась возможность переехать во Львов и закончить Львовскую реальную школу, в которой давались некоторые знания технически-прикладного характера. В 1868 году Левинский вступил во Львовскую техническую академию на строительный отдел, а по окончании её с отличием в 1875 году был оставлен при ней, как научный сотрудник.

В 1880-х гг. организовал архитектурно-проектную мастерскую вместе с архитекторами А. Лушпинским, Л. Левинским, Т. Обминским и др. С 1903 — профессор архитектуры Львовской политехнической школы, от 1909 — профессор Политехники. Входил в состав совета украинского Национального музея во Львове. В 1914 был выслан властями российского Галицийского губернаторства в Киев, где построил деревянную униатскую церковь в гуцульском стиле. По возвращении в 1918 во Львов основал агрономо-техническое общество «Праця».

Работа

Спроектировал и построил много зданий в Галиции. В своем творчестве придерживался принципов модерна и использовал приемы и формы украинской народной архитектуры Гуцульщины, Бойковщины и Приднепровья. Среди зданий, сооруженных строительной компанией Левинского или спроектированных им самим во Львове: дом «Академической общины» (теперь здание Львовской академии искусств), дом акционерного общества «Днестр» (теперь городская поликлиника № 1), дом бурсы Украинского педагогического общества (соавтор), дом музыкального института им. Н. Лысенко, общежитие русского Народного дома, главный железнодорожный вокзал и другие. Фирма Ивана Левинского первой в Галиции применила железобетонные конструкции в сооружении зданий (Львовский оперный театр, железнодорожный вокзал) и гипсовые плиты для стен и перегородок, долго была единственной в крае, изготавливавшей гипс в промышленных масштабах. Компания построила Торгово-промышленную палату, павильон Галиции на Всемирной выставке в Париже, львовские гостиницы и банки. На международной выставке в Одессе в 1911 году керамика и строительные изделия фирмы Левинского были отмечены золотой медалью «Императорского российского технического общества».

В начале XX века на предприятиях Ивана Левинского работала почти тысяча человек, рабочий день у которых продолжался 16 часов. В 1894—1914 годах фирма Левинского имела исключительное право на поставку облицовочного и строительного кирпича для правительственных зданий Австро-Венгрии. В 1918 году новая, польская администрация отказалась рассчитываться с Левинским за выполнение австрийских госзаказов из-за его антипольской деятельности (организация военизированных подразделений Украинских сечевых стрелков, сотрудничества с ЗУНР и украинскими деятелями). Это развалило предприятие Ивана Левинского и вскоре вызвало его смерть от инфаркта. Умер в 1919 году во Львове, похоронен на Лычаковском кладбище.

См. также

• Гуцульская сецессия

Ссылки

• [www.kontrakty.com.ua/rus/gc/nomer/2003/23/46.html Как профессор Левинский Львов построил. И стал миллионером]
• [history.franko.lviv.ua/IIl.htm Справочник по редакцией Р. Шуста и М. Мудрого]

Литература

• Мистецтво України // Біографічний довідник (за редакцією А. В. Кудринецького).— Київ, 1997.— С. 357.
• Січинський В. Історія українського мистецтва.— І том:Архітектура.— Нью-Йорк: НТШ в Америці, 1956.— С.156
• Енциклопедія Українознавства.— Перевидання в Україні.— Львів: НТШ, 1996 р.— Т.4, С.1263.
• Нога О. Іван Левинський.— Львів: Основа, 1993.
• Нога О. Проект пам’ятника Івану Левинському.— Львів: «Українські технології», 1997 р.— 327 с.

Отрывок, характеризующий Левинский, Иван Иванович

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.
Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты – свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых гор, а в случае успеха – себе приписать его; в случае же отказа – очистить себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден, что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был отдать. Но надо было решить что нибудь, надо было прекратить эти разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.
Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.