Лилиенфельд, Карл-Густав
| барон Карл-Густав фон Лилиенфельд | |
| Karl-Gustav von Lilienfeld | |
| Род деятельности: |
государственный деятель |
|---|---|
| Место рождения: | |
| Место смерти: | |
| Супруга: |
баронесса София Васильевна Лилиенфельд-Одоевская, |
Ка́рл-Гу́став фон Лилиенфе́льд младший (1711[1], Ревель — 12(25) апреля 1759, Томск) — барон, камергер при российском императорском Дворе (что соответствовало в царской России воинскому званию генерала).
Биография
Происходит из старинного дворянского рода — сын потомка шведских дворян, барона, капитана шведской армии Карла Густава фон Лилиенфельда (старшего) и потомственной дворянки из города Ревель (ныне Таллин[2]) Гертруды (урожденной фон Розенкрон).
Имел младшего брата Якоба Генриха фон Лилиенфельда (1716—1785)[3], с которым в 1733 году поступил на службу в дворянский кадетский корпус в Санкт-Петербурге[4]. Невзирая на молодость, братья, как офицеры Русской Армии при императорском Дворе, выполняли многие военные и дипломатические (в том числе деликатные) поручения императрицы Анны Иоановны.
В 1741 году, в возрасте 30 лет, Карл-Густав женился на царской фрейлине, 17-летней княжне Софии Васильевне Одо́евской.
В 1743 году его супруга была обвинена в замышлении заговора против новой российской императрицы Елизаветы Петровны по «Лопухинскому делу». Карл-Густав и его брат Якоб-Генрих Лилиенфельды также поначалу считались связанными с планами заговорщиков, их с начала следствия до окончательного освобождения (всего около месяца) заключили под стражу в тюремную крепость. Из петербургских Лилиенфельдов следствие признало виновной Софию и не виновными Карла-Густава и Якоба-Генриха. Специально учреждённое по велению императрицы в Сенате генеральное собрание, с участием трёх духовных сановников, в итоге постановило: «Всех троих Лопухиных — колесовать, предварительно вырезавши им языки. Лиц, слышавших и не доносивших, — Машкова, Зыбенко, князя Путятина, жену министра Анну Бестужеву и жену камергера Софию Лилиенфельд — казнить отсечением головы, некоторых же, менее виновных, — сослать в деревни…». Казнь была отсрочена на месяц до разрешения обвиняемой от бремени (т.е. до родов — София была на последнем сроке беременности). В последний момент казнь высочайшим повелением была заменена на сибирскую ссылку. Однако Карл-Густав объявил, что должен понести сибирское наказание вместе с наказанием его супруги, не принял предложения отречься от неё.
Молодых опальных дворян Карла и Софию после наказания плетьми (публичная порка на площади) отправляют в ссылку (с ребёнком) — на поселение в город Томск.
В ссылке барон не выдержал испытания Сибирью и умер в 1759 году. Похоронен в Томске.
В своей повести «Корона скифа»[5] томский писатель Борис Климычев упоминает историю Карла и Софии (в повести она называется Софьей) и показывает особое благородство Карла, который добровольно решил разделить со своей супругой наказание императрицы Елизаветы Первой. Ведь по «делу о заговорщиках» дознание не нашло его виновности, а отречение от беременной жены могло бы позволить ему продолжать карьеру при царском дворе.
Баронесса София Лилиенфельд в 1762 году (через три года после смерти мужа) получила полное прощение от новой российской императрицы Екатерины Второй и вернулась из Томска в Москву.
Судьба, отображённая в кинематографе
Хитросплетения «Лопухинского дела» в советское время перенесены на телеэкран в виде приключенческого многосерийного художественного фильма «Гардемарины, вперёд!» (режиссёр Светлана Дружинина, 1987).
Напишите отзыв о статье "Лилиенфельд, Карл-Густав"
Литература
- Валишевский, Казимир. Дочь Петра. — М.: Сфинкс, 1911—1912.
- Большая русская биографическая энциклопедия. — М.: БизнесСофт, 2005[нет в источнике]К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан).
- Емелина М.А. Дело Лопухиных и его влияние на развитие российской внешней политики (1743—1744 гг.) // журнал «Клио». — М., 2006. — № 3.
Примечания
- ↑ См. информацию на сайте «[www.utlib.ee/ekollekt/eeva/index.php?lang=ru&do=autor&aid=64 Энциклопедия старинной литературы Эстонии]».
- ↑ Город в ходе Русско-Шведской (Северной) войны в 1710 году отошёл под корону царя Петра Первого: 29 сентября был подписан договор о капитуляции и 30 сентября 1710 года Ревель сдался Русской Армии. Пётр I даровал прежним шведско-подданным дворянам города и городским сословиям жалованные грамоты, с сохранением дворянских и иных их привилегий при Российском государстве.
- ↑ После «Лопухинского дела», которое отразилось на судьбе молодых придворных Лилиенфельдов, Якоб-Генрих Лилиенфельд будет вести жизнь сельского помещика в Прибалтике и станет здесь известным в Лифляндии (территория нынешней Эстонии) литератором — драматургом, эссеистом и автором стихов.
- ↑ В те годы в столице Империи было два учебных заведения, которые сегодня можно было бы назвать «дворянскими» и «кадетскими»: основанный в 1731 году 1-й Кадетский Шляхетский корпус (инициатива графа П.И. Ягужинского; указ императрицы Анны Иоановны Сенату от 29 июля 1731 года; ранее, в 1712 году Петром Первым учебное учреждение создавалось как Военная инженерная школа. Ныне это Санкт-Петербургская Военно-космическая академия имени А. Ф. Можайского) и Школа математических и навигацких наук (Школа гардемаринов), учреждённая ещё Петром Первым в 1701 (ныне — Санкт-Петербургский военно-морской институт).
- ↑ Климычев Б. Н. Корона скифа : повесть // «В начале века» : журнал. — Томск: «Красное знамя», 2010. — № 1. — С.86.
Ссылки
- [dic.academic.ru/dic.nsf/enc_biography/71754/ Лилиенфельд, барон Карл] «Большая биографическая энциклопедия», dic.academic.ru
- [towiki.ru/view/Карл-Густав_Лилиенфельд Биография барона К.-Г. фон Лилиенфельда]
Отрывок, характеризующий Лилиенфельд, Карл-Густав
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
