Мадемуазель де Скюдери
| Мадемуазель де Скюдери | |
| Das Fräulein von Scuderi | |
| Жанр: | |
|---|---|
| Автор: | |
| Язык оригинала: | |
| Дата написания: | |
| Дата первой публикации: | |
«Мадемуазель де Скюдери. Хроника времён Людовика XIV» (нем. Das Fräulein von Scuderi. Erzählung aus dem Zeitalter Ludwig des Vierzehnten) — написанная в 1818 году остросюжетная историческая повесть (новелла) Эрнста Теодора Гофмана. После публикации в карманном альманахе на 1820 год имела такой успех, что обрадованный издатель прислал автору в подарок ящик вина[1]. Вошла в третью книгу сборника «Серапионовы братья» (1819—1821). В 1822 г. переведена на русский язык (под названием «Девица Скудери») — первой из произведений Гофмана.
Содержание
Сюжет
Действие происходит в Париже вскоре после скандального дела о ядах. Помимо этой серии отравлений, парижан беспокоит цепочка загадочных убийств и ограблений. В тёмное время суток на прохожих, которые имеют при себе драгоценные украшения, нападают неизвестный (или неизвестные) с кинжалом. Предполагается, что в столице орудует хорошо законспированная банда. Мероприятия шефа полиции Ла-Рени[2] лишь больше запугивают невинных горожан.
На адресованную королю петицию влюблённых о наведении порядка в городе престарелая поэтесса мадемуазель де Скюдери откликается строчками о том, что тот любовник, который боится воров, недостоин любви. Этим поступком она привлекает к себе внимание серийного убийцы, и тот совершает галантный жест — присылает ей шкатулку с драгоценностями. Скюдери выясняет, что их изготовил Рене Кардильяк, имеющий репутацию лучшего ювелира Европы. Правда, он крайне неохотно расстается со своими творениями, из-за чего постоянно ссорится с заказчиками.
Проезжая по Новому мосту, мадемуазель Скюдери получает от какого-то юноши записку с предостережением: злоумышленник требует, чтобы она вернула шкатулку Кардильяку, в противном случае её жизни грозит опасность. Когда через несколько дней она приезжает в его мастерскую, Кардильяк уже мёртв. Он был заколот, как полагает полиция, собственным подмастерьем — Оливье. Дочь ювелира и невеста Ольвье, именем Мадлон, заклинает Скюдери помочь ей доказать невиновность молодого человека.
Добрая старушка берёт Мадлон под свою опеку и начинает методично распутывать нити преступления. Она добивается у Ла-Рени дозволения встретиться в тюрьме с Оливье, которого вскоре должны подвергнуть пытке. В нём она узнаёт того юношу, который передал ей записку на мосту, что наводит её на мысли о том, что обвиняемый связан с бандитами; под сомнением и добропорядочность Мадлон. Чтобы оправдать своё доброе имя, Оливье решается раскрыть ей истину.
- (Рассказ Оливье). По словам молодого человека, он был изгнан Кардильяком из мастерской, как только ювелиру стало известно о его связи с Мадлон. Когда он ночью наблюдал за окошком своей возлюблённой, то увидел, как золотых дел мастер через потайную дверь покидает свой дом, набрасывается на прохожего и закалывает его кинжалом. Зная, что Оливье стал свидетелем его преступления, ювелир вернул его на службу и дал согласие на его брак с Мадлон. Позднее он даже посвятил будущего зятя в свои тайны.
- (Рассказ Кардильяка). Мастер Кардильяк приписывал свою тягу к убийствам недоброй звезде, под которой он был рождён, и тому потрясению, которое испытала его мать, когда носила его во чреве. На придворном празднике в Трианоне она была покорена драгоценным ожерельем на шее одного кавалера в испанском наряде, но тот умер в то самое время, когда пытался овладеть ею. Вероятно, из-за этого происшествия, Кардильяк с детства не мог отвести глаз от ювелирных изделий и, чтобы заполучить их, прибегал к воровству. Когда он стал лучшим ювелиром Европы, то не мог обрести внутренний покой до тех пор, пока его творение не возвращалось в его руки. По ночам он выслеживал своих заказчиков, оглушал их ударом по голове или закалывал кинжалом, после чего завладевал заветным изделием и помещал его в потайное хранилище.
- Далее Оливье сообщает Скюдери о том, как по поручению Кардильяка сначала отнёс к ней в дом шкатулку с драгоценностями, а потом бросил в её карету записку с требованием вернуть шкатулку. Голоса, вероятно, нашёптывали серийному убийце, что он должен вернуть себе шкатулку во что бы то ни стало. Опасаясь, чтобы Скюдери не стала следующей его жертвой, Оливье проследил за хозяином, когда тот ночью вышел из дома. Он был свидетелем, как золотых дел мастер напал на проходящего по улице офицера гвардии, как последнему удалось заколоть ювелира его собственным кинжалом и скрыться. Оливье перенёс тело истекающего кровью хозяина в дом, где его задержала полиция.
Все попытки мадемуазель Скюдери спасти Оливье от грозящей ему казни оканчиваются ничем, так как юноша отказывается дать официальные показания против Кардильяка и раскрыть его тайник с драгоценностями. Он опасается, что, узнав правду о своём отце, Мадлон умрет от горя. К развязке историю приводит deus ex machina — граф Миоссен, полковник гвардии короля, который неожиданно является в дом Скюдери с признанием, что это он убил Кардильяка ради самообороны, когда тот напал на него на ночной улице. На основании этих показаний Оливье выпускают из тюрьмы, и он обретает счастье рядом с Мадлон.
Литературная техника
Гофман работал над повестью в течение 1818 года. О двустишии, приписываемом Скюдери, он прочёл в нюрнбергской хронике И. К. Вагензейля (1633—1705). Остальные события, описанные в повести, вымышлены. В Париже автор никогда не был. Для воссоздания достоверной картины Франции позапрошлого века он заказал в библиотеке ряд исторических сочинений о времени правления Людовика XIV. Это позволяет считать «Мадемуазель Скюдери» одним из первых в Германии образчиков исторической прозы. Интрига повести занимательна, её развитие динамично, что не совсем характерно для раннего этапа развития новеллистики[3]. Это достаточно редкое для Гофмана произведение, лишённое налёта мистики[4].
Как и в других новеллах того же периода (напр., «Счастье игрока»), Гофман опирался при написании повести на «шкатулочную технику» исповеди внутри исповеди, позволяющей через фильтр сознания нескольких рассказчиков раскрыть внутренний мир загадочного убийцы. Практически все сведения о нём читатель получает из рассказа Оливье уже после смерти Кардильяка (т. н. аналитическая композиция).
Тематика и значение
Повесть о Кардильяке открывает новую для европейской литературы тему — «гений и злодейство»: насколько они совместимы? Кардильяк — первый литературный персонаж, чья душа принципиально раздвоена: в нём уживаются герой, способный на творческий полёт и на благородные порывы, и злодей, просыпающийся по ночам в закрытой от посторонних глаз части дома[5]. В этом отношении он может рассматриваться как предшественник Джекила/Хайда; единственным выходом видится гибель трагически раздвоенного персонажа. Некоторые немецкие психиатры используют термин «синдром Кардильяка» для обозначения патологического нежелания художника расставаться со своими творениями.
«Мадемуазель де Скюдери» — первое литературное произведение, героем которого является серийный убийца. Есть также мнение, что это первый в истории детективный рассказ, написанный за 19 лет до «Убийства на улице Морг» Эдгара По[6]. Подобно классическому детективу, новелла Гофмана состоит из двух частей — сначала нагнетание криминальной тайны, потом её разъяснение, причём полиция только мешает обнаружению преступника. Однако основной интерес состоит не в разоблачении преступника, а в скорейшем воссоединении влюблённой пары, что нетипично для детективного жанра. Соответственно, у Гофмана нет фигуры сыщика, без которой немыслим классический детектив. Мадемуазель Скюдери[7] так и не добирается до истины, которая выплывает наружу только благодаря признаниям Оливье и Миоссена[8].
Читатели и издатели требовали от Гофмана новых сочинений в манере «Мадемуазель де Скюдери». В 1820 г. Гофман, сам практикующий юрист, выбрал из сборника знаменитых уголовных дел Питаваля историю маркизы де Пивардьер, обвинявшейся в 1697 г. в том, что она, вступив в любовную связь со своим исповедником, избавилась от мешавшего ей мужа. Маркиза под пытками призналась в том, чего не совершала, и только неожиданное появление в суде её супруга (который уехал из города по своим делам) спасло её от казни. При этом судья принял маркиза де Пивардьера за самозванца и потребовал его ареста. Новелла «Маркиза де ла Пивардьер», опубликованная в одном из лейпцигских альманахов, считается одной из литературных неудач Гофмана[9].
Производные сочинения
- Повесть Гофмана была адаптирована для сцены Отто Людвигом в 1847 году и экранизирована пять раз (1911, 1950, 1955, 1968, 1976).
- В 1926 году Пауль Хиндемит написал на сюжет новеллы Гофмана оперу «Кардильяк».
- В феврале 2012 г. в балете Штутгарта состоялась премьера балетной постановки «Мадемуазель де С.»[10]
Напишите отзыв о статье "Мадемуазель де Скюдери"
Примечания
- ↑ Сафранский, Рюдигер. Гофман. Москва: Молодая гвардия, 2005. Стр. 329.
- ↑ Ла-Рени и Скюдери у Гофмана не вполне соответствуют своим историческим прототипам. Даже фамилии их пишутся иначе: La Régnie вместо La Reynie, Scuderi вместо Scudéry.
- ↑ В. В. Орлов в сборнике «Усы» иронизирует, что по сжатой гофмановской хронике «криминальной парижской жизни… нынче можно снимать боевик в сорок серий».
- ↑ Если не считать убеждённости Кардильяка в том, что причиной его преступлений стало потрясение, испытанное ещё во чреве матери.
- ↑ Tölle R. Persönlichkeitsvervielfältigung? Die sogenannte multiple Persönlichkeit oder dissoziative Identitätsstörung. Deutsches Ärzteblatt, Vol. 94, 1997, pp. A-1868, B-1575, and C1471.
- ↑ Alewyn R. Ursprung des Detektivromans. In: R’A': Probleme und Gestalten. Essays. Frankfurt/M, 1974, pp. 353.
- ↑ Некоторые исследователи видят в гофмановской Скюдери предшественницу мисс Марпл.
- ↑ Conrad H. Die literarische Angst. Das Schreckliche in Schauerromantik und Detektivgeschichte. Literature in der Gesellschaft, Vol. 21, 1974. P. 109.
- ↑ Theodore Ziolkowski. German Romanticism and Its Institutions. Princeton University Press, 1992. ISBN 9780691015231. P. 126-127.
- ↑ www.stuttgarter-ballett.de/spielplan/uebersicht/das-fraeulein-von-s/
Ссылки
- [gutenberg.spiegel.de/buch/3084/1 Текст новеллы на немецком языке]
Отрывок, характеризующий Мадемуазель де Скюдери
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.
Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
