Мыза Ивановка

Не следует путать с Мызой-Ивановкой — посёлком, в котором усадьба находится.

Культурное наследие Российской Федерации, объект № 4710082000

Ивановка, также известная, как Мыза Ивановка или Розовая дача — усадьба в Гатчинском районе Ленинградской области в пределах Пудостьского сельского поселения, принадлежавшая семье архитектора А. И. Штакеншнейдера. Расположена у места впадения реки Пудость в реку Ижору. Дала название посёлку Мыза-Ивановка, в котором находится.

Гатчинская мельница

Мельница на Пудости неподалёку от впадения в Ижору, по всей видимости, существовала ещё во времена шведского владычества в Ингерманландии. Так, на карте А. И. Бергенгейма, вопроизводящей шведские топонимы и прочий картографический материал 1676 года, на месте мызы значится Gvarn Torp, на шведской карте Ингрии 1704 года — Gvarn (швед. kvarn — мельница).

В XVIII веке началось активное освоение Гатчинской мызы, у которой постоянно менялись хозяева. При этом поместье снабжалось мукой двух мельниц, сдававшихся в наём: Пудостьской (или Пудожской; расположенной в современной Пудости) и, собственно, Гатчинской (находившейся в нынешней Мызе-Ивановке). В середине столетия Гатчиной владел Г. Г. Орлов. В 1760 году за деревней Гатчинская мельница числился один двор мельника Кузьмы Стефанова и его семьи, тогда как Пудостьская мельница в 1757 была арендована кожевеником из Брауншвейга Фридрихом Штакеншнейдером (дедом архитектора Андрея Штакеншнейдера). Фридрих скончался в 1781 году, однако его сын Иоганн первоначально не пошёл по стезе отца, будучи физически не в состоянии работать мельником. Иоганн занимался перевозкой строительных материалов, однако сохранил за собой аренду мельницы.

В конце XVIII века на реке Пудость была построена водяная мельница, а сам водоток перекрыт плотиной и устроен пруд. Имена авторов проектов этих сооружений неизвестны.

В 1791 году в месте, ныне занимаемом имением, неподалёку от резиденции императора Павла I поселился выписанный из Брауншвейга кожевенник Иоганн Штакеншнейдер. Иоганн арендовал мельницу для переехавшего с ним отца, Карла, а также окрестные покосы и поля.

В 1798 году на казённые средства он построил там каменный дом и разбил парк. Имение получило название по имени хозяина — Ивановка. Именно в этом месте в 1802 году родился и провёл детство Генрих (Андрей Иванович) Штакеншнейдер — в будущем один из крупнейших архитекторов своего времени.

Посещение имения Павлом I

Имеются сведения о том, что Павел I, чей Охотничий дом находился неподалёку, в бытность великим князем и императором часто посещал мельницу и дом Штакеншнейдеров. В частности, существует легенда, по которой именно здесь 5 [16] ноября 1796 во время чаепития Павлу Петровичу сообщили о том, что Екатерина II находится при смерти. В пользу этого предположения говорят воспоминания приближённого к императору генерала-адъютанта Ф. В. Ростопчина. Последний так описывал последний день жизни императрицы в своей записке:

В тот самый день Наследник кушал на Гатчинской мельнице, в 5 верстах от дворца его. <...> По окончании обеденнаго стола, когда Наследник со свитою возвращался в Гатчино, а именно в начале 3-го часа, прискакал к нему на встречу один из его гусаров, с донесением, что приехал в Гатчино шталмейстер граф Зубов с каким-то весьма важным известием. <...> По приезде Наследника в Гатчинской дворец, граф Зубов был позван к нему в кабинет и объявил о случившемся с императрицею, разсказав все подробности.

Историк, исследователь павловского времени Е. С. Шумигорский указывал на то, что, по всей видимости, о болезни императрицы её сыну сообщил сам Иоганн Штакеншнейдер, приехавший на свою мельницу позже наследника. Впрочем, согласно сведениям из камер-фурьерского журнала за 1796 год, Павел узнал о тяжёлом состоянии матери лишь по возвращении в свою гатчинскую резиденцию.

Другая легенда известна в пересказе писателя и публициста второй половины XIX века А. В. Эвальда, родившегося и выросшего в Гатчине. В его воспоминаниях можно найти рассказ о том, что Мария Фёдоровна уже в бытность императрицей регулярно по секрету от супруга и дворцовых медиков навещала Анну Ивановну, жену Иоганна Штакеншнейдера, которая накладывала ей на больные ноги компрессы из некой «водяной травы» по рецепту от «одной чухонки». По свидетельству Эвальда, лечение помогло, Мария Фёдоровна открыла тайну императору, а за Анной Ивановной закрепилась местная слава разбирающейся в целебных травах.

«Розовая дача» Штакеншнейдера

Последующая история

Постановлением Совета Министров РСФСР № 624 от 04.12.1974 усадебный комплекс, состоящий из главного дома, лестницы к роднику, мельницы, парка и четырёх хозяйственных построек, был поставлен на государственную охрану как памятник архиектуры.

Современное состояние

После распада Советского Союза мельницу приватизировал совхоз им. XVIII Партсъезда. Впоследствии объект был передан в собственность ЗАО «Черново».

Зимой 2010—2011 в Приоратском дворце была организована фотовыставка, посвящённая мельнице и другим объектам культурного наследия региона, находящимся под угрозой. Весной-летом 2014 года в музее Гатчины также прошла выставка, посвящённая истории и перспективам восстановления мельницы Штакеншнейдера.

Территория вокруг имения периодически убирается активистами в ходе субботников.

Литература

• Петрова Т.А. Андрей Штакеншнейдер. — Л., 1978.
• Мурашова Н.В. Сто дворянских усадеб Санкт-Петербургской губернии: Ист. справочник. — СПб., 2005. — С. 114-117.
• Соколова О.Л. [www.eco.nw.ru/lib/data/06/7/070706.htm Мыза Ивановка].
• О.А. Чеканова [enclo.lenobl.ru/object/1803554334?lc=ru Ивановка, усадьба].
• Краснов А. Руины загородных построек А. И. Штакеншнейдера // Нева. — 2005. — № 6. — С. 278-281.
• Велижанина Д. [history-gatchina.ru/article/shtakenshn.htm Архитектор без дома. О судьбе усадьбы Андрея Ивановича Штакеншнейдера в Пудости].

Отрывок, характеризующий Мыза Ивановка

– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.


Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.