Одоевский, Пётр Иванович

Князь Пётр Иванович Одоевский (1740—10 [22] апреля 1826, Москва) — полковник, известный московский благотворитель.

Биография

Его отец, Иван Михайлович Одоевский, был президентом Вотчинной коллегии. Получив хорошее домашнее образование, Пётр Одоевский много путешествовал за границей, а по возвращении в Россию поступил в конную гвардию. В 1760 году вновь, теперь уже по службе, оказался за границей: в чине вахмистра (унтер-офицера) Конной лейб-гвардии находился в Париже дворянином Посольства, при графе П. Г. Чернышёве.

В 1762 году участвовал наряду с другими офицерами Конногвардейского полка в дворцовом перевороте, в результате которого на престол взошла Екатерина II, за что новая императрица пожаловала ему чин подпоручика. В 1771 году он стал уже ротмистром и вскоре был переведён в армию полковником. В 1777 году вышел в отставку и остальную часть жизни проводил то за границей, то в Москве, то в своих имениях. Часто и подолгу жил в своём подмосковном имении Болшево.

В 1776 году Петр Иванович Одоевский пожертвовал село Болшево вместе с храмом в распоряжение Попечительного Комитета на содержание учреждённого им «Убежища для бедных», на содержание которого пожертвовал 1180 душ. В 1786 году попечительством П. И. Одоевского, вместо старого деревянного храма началось возведение нового кирпичного Космодамианского храма, который и сохранился до настоящего времени. В 1800 году рядом с Космодамианским храмом была построена «зимняя» церковь Преображения Господня. В 1802 году в Туртени «тщанием» князя Одоевского был открыт новый каменный храм во имя Казанской иконы Богоматери с тёплым приделом во имя св. мучеников Флора и Лавра, сохранившийся до наших дней.

П. И. Одоевский был женат на Елизавете Николаевне Полтевой, происходившей из древнего дворянского рода. В этом браке родилось трое детей: Сергей (род. 1790), Николай и Дарья (род. 1786). Средний сын умер, вероятно, ещё во младенчестве; в 1813 году, в Дрезденском сражении погиб старший сын Сергей. Дочь вышла замуж за генерал-лейтенанта графа Октавия (Осипа Осиповича) де-Кенсона, впоследствии пэра Франции. Но брак оказался бездетным (дети умирали в раннем возрасте). После смерти жены, а вскоре за тем (в 1818 году) и последней дочери, князь П. И. Одоевский основал в память своей дочери в Москве Дариинский приют, много помогал бедным: у него в доме (Камергерский переулок, 3; сейчас на этом месте находится МХАТ им. А.П. Чехова), под надзором пожилой дамы, всегда жили 2—3 воспитанницы, бедные сироты, которым он давал образование, а потом, обеспечив, выдавал замуж, причем на их место всегда поступали новые.

Похоронен П. И. Одоевский, как и его дочь Дарья, при церкви Косьмы и Дамиана в Болшеве.

Литература

• [dlib.rsl.ru/viewer/01002921635#?page=169 Одоевский, князь Пётр Иванович] // Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.

Ссылки

• [www.geokorolev.ru/biography/biography_person_odoevskiy.html Биография]
• [rodnoykorolev.narod.ru/odoevskiye.html#piodoevskiy Родной Королёв]

Отрывок, характеризующий Одоевский, Пётр Иванович

– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)