Ойербах, Шломо Залман
| Шломо Залман Ойербах שלמה זלמן אוירבך<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Шломо Залман Ойербах и Гедалих Эйсман (1989)</td></tr> | |
| Рождение: | 30 июля 1910 Иерусалим |
|---|---|
| Смерть: | 19 февраля 1995 (84 года) Иерусалим |
Шломо Залман Ойербах (30 июля 1910, Иерусалим — 19 февраля 1995, там же) — раввин, один из важнейших религиозных авторитетов второй половины 20 века; глава ешивы Коль Тора.
Биография
Родился в Иерусалиме в 1910. Его отец, раввин Хаим Иегуда Лейб Ойербех, был одной из центральных личностей старого ишува и главой каббалистической ешивы Шаар ха-Шамаим в Иерусалиме. Обучался в иешиве Эц Хаим.
В 24 года он написал книгу «Мэорей Эш». Взгляды, изложенные в этой книге, поддержали его преподаватель, Исер-Залман Мелцер, а также Хаим-Озер Гродзенский из Вильнюса.
В 1929 женился на Хае-Ривке Рохамкин и продолжил своё обучение в колеле раввина Цви-Песаха Франка (Мидраша Бней-Цион), который специализировался на «Сэдэр Зраим» и законах, относящихся к жизни на Святой земле Израиля (его нововведения вошли в книги «Керем Цион» и «Мааданей Арец»).
Учился также у рараввинов ва Дова-Бериша Вейденфельда, Шимшона-Аарона Полански и Зелига-Реувена Бенгиса.
Прославился своими новаторскими и всеобъемлющими взглядами на постановления галахи, особенно на те, что касаются новых технологий.
В 1948 году был назначен главой ешивы Коль Тора, которой управлял 40 лет, вплоть до кончины.
Всю свою жизнь прожил в Иерусалиме, в квартале Шаарей Цедек.
Был известен своей деликатностью, чуткостью и приветливостью.
Ойербаху не раз предлагали разные высокие раввинские должности, в том числе — пост главного раввина Иерусалима, но он от них отказывался.
С созданием «Бейт ха-Дин ха-Гадоль ле-ирурим» (Высший религиозный апелляционный суд) раввин Ицхак Айзик Герцог предложил Ойербаху стать одним из главных судей, но он отказался. Несмотря на это, к нему все равно обращались за решением галахических вопросов.
Хотя Ойербах принадлежал к ультраортодоксам харедим, он был признанным религиозным авторитетом и среди других ортодоксальных течений иудаизма.
Ойербах высоко ценил и почитал раввина А.-И. Кука, с которым познакомился через своего отца. Кук проводил церемонию его бракосочетания и дал свою хаскаму на книгу «Мэорей Эш».
Поддерживал поселенческое движение в Иудее и Самарии.
Галаха рава Ойербаха
То обстоятельство, что его отец был каббалистом, никак не повлияло на галахические постановления рава Ойербаха, кроме того, нет свидетельств о том, что он вообще когда-либо занимался каббалой.
Большая часть его галахических постановлений выходила в форме статей, он также давал их в устной или письменной форме; некоторые из них в дальнейшем вошли в книги. Среди них — ответы на личные вопросы о галахических дилеммах, взгляд на различные талмудические темы, как практические, так и теоретические, а также обсуждение заповедей, привязанных к земле. Но все же основной темой его постановлений была повседневная жизнь отдельно взятого человека.
Он уделял особое внимание решению галахических вопросов, связанных с новыми технологиями и медициной. Был инициатором научных опытов, целью которых было установление некоторых принципов галахи. Например, установление точного момента смерти или минимальной температуры для приготовления пищи в случаях, в которых до этого готовка была запрещена. Свою первую книгу, «Меорей эш», он посвятил проблеме использования электричества в шабат.
В своих постановлениях р. Ойербах, кроме классических источников, опирался также на моральные и человеческие соображения. Он акцентировал внимание на необходимости разделять собственно закон и гзерот, и довольно часто склонялся к вынесению более мягкого решения, исходя из того, что сегодня не создаются новые гзерот.
Иногда он применял довольно новаторский подход к решению галахических вопросов, но делал это в определенных случаях с уточнением, что он не собирается устанавливать новую галаху, только лишь с согласия других авторитетных религиозных деятелей.
Книги
Изданные до его смерти
- «Меорей эш», 1935
- «Мааданей арец», 1946
- «Мааданей арец», 1952
- «Минхат Шломо» (первый том), 1986
Изданные после его смерти
- «Минхат Шломо» (второй и третий том), 1999
- «Минхат авот»
- «ШУлхан Шломо»
- «Галихот Шломо»
Амир Машиах, рав Нарья Гутель и некоторые др. утверждают, что книги, изданные после смерти рава Ойербаха, подверглись редактированию, которое идет вразрез с его идеями. Их оппоненты возражают, что редактирование не противоречит исходному тексту и объясняют претензии к редакторам его книг непониманием того обстоятельства, что язык рава с годами изменился.[1][2]
Источники
- [www.yeshiva.org.il/midrash/shiur.asp?cat=998&id=10892&q= yeshiva.org.il]
Напишите отзыв о статье "Ойербах, Шломо Залман"
Примечания
<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение |
Для улучшения этой статьи желательно?:
|
Отрывок, характеризующий Ойербах, Шломо Залман
Пройдя Крымский брод, пленные двигались по нескольку шагов и останавливались, и опять двигались, и со всех сторон экипажи и люди все больше и больше стеснялись. Пройдя более часа те несколько сот шагов, которые отделяют мост от Калужской улицы, и дойдя до площади, где сходятся Замоскворецкие улицы с Калужскою, пленные, сжатые в кучу, остановились и несколько часов простояли на этом перекрестке. Со всех сторон слышался неумолкаемый, как шум моря, грохот колес, и топот ног, и неумолкаемые сердитые крики и ругательства. Пьер стоял прижатый к стене обгорелого дома, слушая этот звук, сливавшийся в его воображении с звуками барабана.Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
