Посольство Спафария

Посо́льство Спафа́рия (1675—1678) — русское посольство в составе 150 человек, включая конвой, под предводительством Николая Гавриловича Спафария. Отправлено царём Алексеем Михайловичем с целью уладить недоразумения на границе по реке Амур и завязать торговые сношения с империей Цин, подробно описать новые русские владения в Забайкалье и Приамурье, а также сопредельные территории. В отличие от предыдущих посланников, Спафарий всерьёз занялся изучением Китая и китайского языка, что позволило ему собрать много ценных сведений об этой стране.

Посольство

Дойдя до Енисейска, Спафарий направил Игнатия Милованова в китайскую столицу Пекин с сообщением о целях русского посольства. Милованов поднялся по Ангаре до Байкала, а оттуда — по Селенге до устья Уды. Вдоль правого берега реки он отправился на северо-восток до озера Большое Еравное, перевалил Яблоновый хребет и по рекам Чита и Ингода (бассейн Амура) прибыл в Нерчинск. Позднее эта дорога стала основным маршрутом из Иркутска на реку Шилку.

Из Нерчинска по Шилке и Амуру Милованов добрался до городка Албазин и, переправившись через Амур, первым из европейцев прошёл на юг, в Пекин, вдоль восточного склона хребта Большой Хинган, преодолев около 1200 км.

Посольство Спафария, проследовав из Енисейска к Байкалу, вслед за Миловановым пересекло Забайкалье и, перевалив в середине января 1676 года Большой Хинган, на реке Нуньцзян разбило лагерь в ожидании возвращения Милованова. Тот прибыл к месту встречи 18 февраля и с письмом посла направился в Москву, вернувшись в Нерчинск лишь через несколько лет.

Посольство же продолжило путь через Маньчжурию и в середине мая прибыло в столицу империи Цин, где в те годы страной фактически правил князь Сонготу, дядя молодого императора Канси. Посольство больше года находилось в Пекине, но не смогло достигнуть никаких позитивных результатов. Не добившись дипломатического успеха, Спафарий той же дорогой вернулся в Восточную Сибирь весной 1677 года. Помимо поддержания отношений с империей Цин, путешествие Спафария и его посольства сыграло огромную роль в освоении Сибири и Забайкалья: были составлены подробные описания больших территорий, которые затем использовались как в России, так и за рубежом — например, иезуитами, проявлявшими интерес к Китаю.

Литература

• Полевой Б. П. Географические чертежи посольства Спафария // Известия АН СССР — 1969. — (Серия географическая). — № 1.
• Постников А. В. [ostrog.ucoz.ru/publikacii_3/4_106.htm История географического изучения и картографирования приаргунского участка русско-китайской границы с конца XVII в. до 1911 г.] // Приграничное сотрудничество и внешнеэкономическая деятельность: Исторический ракурс и современные оценки: Материалы Междунар. науч. конф. 22–27 нояб. 2012 г. (г. Чита Забайкальского края Российской Федерации – г. Эргуна Автономного района Внутренняя Монголия Китайской Народной Республики) / отв. ред. М.В. Константинов; Забайкал. гос. гум.-пед. ун-т. – Чита, 2012. – 292 с. ISBN 978-5-85158-864-8

Ссылки

• [sibrelic.ucoz.ru/news/dokumenty_o_puti_posolstva_n_g_spafarija_iz_selenginskoj_zaimki_v_nerchinsk/2012-09-21-95 Документы о пути посольства Н.Г. Спафария из Селенгинской заимки в Нерчинск]
• [sibrelic.ucoz.ru/news/akty_otnosjashhiesja_do_puteshestvija_chrez_sibir_v_kitaj_poslannika_nikolaja_spafarija/2012-10-12-105 Акты, относящиеся до путешествия чрез Сибирь в Китай посланника Николая Спафария.]
• Безрядов, Спиридон // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.

Отрывок, характеризующий Посольство Спафария

Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.