Пытки американских военнопленных в Северном Вьетнаме

Пытки американских военнопленных в Северном Вьетнаме происходили в период активного участия США во Вьетнамской войне в 1965—1973 годах.

История

Поскольку в ходе наземных боевых действий в Южном Вьетнаме американские военнослужащие достаточно редко попадали в плен (а те, которые были пленены, не всегда отправлялись на Север), основную часть пленных в Северном Вьетнаме составляли военные лётчики, сбитые главным образом во время бомбардировочных кампаний «Rolling Thunder» (1965—1968) и «Linebacker I» (1972). Вьетнамцы отказывались признавать попавших в плен американцев военнопленными, поскольку между США и Северным Вьетнамом формально не было состояния войны, и считали их «военными преступниками». Пилоту ВМС США Говарду Ратледжу после пленения было заявлено следующее: «Ты не военнопленный. Твоё правительство не объявляло войну вьетнамскому народу… Тебя не защищает международное законодательство». Томас Мо, бывший на момент своего пленения 1-м лейтенантом ВВС, писал: «Я обнаружил, что тебя могут подвергнуть пыткам за то, что ты обвинил их в использовании пыток». Как сообщает «Энциклопедия Вьетнамской войны» под редакцией военного историка Спенсера Такера (англ.), жестокие и систематические пытки, которым подвергались американские пилоты, хорошо задокументированы, хотя вьетнамская сторона до сих пор отрицает факт их использования.

В те дни этим обычно занимался преимущественно один и тот же человек. Я думаю, они [вьетнамцы] поняли, что при отсутствии более-менее квалифицированного специалиста по пыткам довести человека до смерти можно запросто. Тот, о котором я говорю, заработал себе прозвище 'Прутопут', — у нас каждый охранник в лагере получал прозвище — потому что он умел с помощью металлических прутьев и пут загибать человека в какие угодно вывороченные позы, чтобы вызывать боль, но он был очень искусен в этом деле. Он знал пределы, до которых можно было выгибать руки и ноги, не ломая их, и в этом… Во всём этом было что-то нереальное. Он приходил, не выражая никаких эмоций. Пытки были его работой. Он был профессиональный специалист по пыткам. <…> Я думаю, они поняли, может быть, из предыдущих случаев, когда чрезмерно горячие специалисты по пыткам загубили несколько пленных, что им надо было завести вот такого человека.

— свидетельство Уильяма Лоренса, лётчика ВМС США, попавшего в плен в 1967 году

Вьетнамцы пытали пленных прежде всего для того, чтобы сломить их волю, заставить предать своих товарищей, восхвалять снисходительность своих тюремщиков, подписывать письма с призывом прекратить войну и признаваться в военных преступлениях. Лео Торснесс, удостоенный за свой героизм во Вьетнаме Медали Почёта, отмечал: «Я и многие другие пленные подвергались жестоким пыткам — некоторых пытали до смерти. Несколько [из нас] написали книги. В книге Джона "Майка" Макграта „Военнопленный: Шесть лет в Ханое“ присутствуют яркие зарисовки пыток». Лётчик ВМС США Джеремия Дентон в 1966 году находился под пытками четыре дня и три ночи — таким образом его «готовили» к встрече с японским журналистом, известным своей симпатией к Северному Вьетнаму.. Эверетту Альваресу несколько дней не давали спать, затем сковали руки за спиной, порезав запястья до костей, и били до тех пор, пока он не согласился написать письмо с признанием того, что совершал «военные преступления» против вьетнамского народа. Как отмечается в исследовании Военно-морского медицинского исследовательского центра в Сан-Диего, для получения подобного рода свидетельств вьетнамцы отказывали в медицинской помощи тяжело раненым или травмированным пленным, и даже ухудшали ранения и травмы. Пытки применялись и в качестве наказания за любые нарушения лагерного режима (свист, пение, разговоры).

Для пыток часто использовались кандалы и верёвки. Пытка с применением верёвок (англ.) была одной из самых болезненных. Пленному крепко связывали руки за спиной (у локтей и на запястьях), после чего заводили их вверх и вперёд. Такая методика приводила к остаточному параличу и потере чувствительности рук на долгое время (в некоторых случаях — на многие годы после освобождения из плена). Одной из распространённых форм пытки было лишение сна. Пленного привязывали или приковывали к стулу, заставляя сидеть в одном положении дни напролёт и при этом не позволяя спать. Томас Мо вспоминал, как однажды его заставили сидеть на стуле в течение 10 суток. Лейтенант ВМС Майк Макграт отмечал, что некоторые заключённые подвергались такой пытке 15-20 дней без перерыва. Некоторые формы пыток были очень простыми. Пленных заставляли проводить долгое время в неудобном положении — например, часами стоять на коленях на бетонном полу. Иногда под колени подкладывали карандаш.

В 1969 году двое военнопленных неудачно попытались совершить побег. Одного из них после этого пытали в течение 38 дней. Второй, капитан ВВС Эдвин Аттерберри, также подвергся пыткам (его крики были слышны на расстоянии двух тюремных блоков) и скончался через восемь дней после попытки бегства. Вьетнамцы заявили другим пленным, что он умер от «необычной болезни». В связи с этим неудавшимся побегом пыткам подверглись также многие другие заключённые, не имевшие к нему никакого отношения.

Лейтенант ВМС Джеймс Коннел находился в одиночном заключении весь период своего пребывания в плену. Вьетнамские тюремщики подвергли его пыткам, безуспешно пытаясь заставить его сделать признание в военных преступлениях. В результате у Коннела были серьёзно повреждены нервные окончания на руках и запястьях. Считая, что он симулирует, вьетнамцы в течение 120 дней пытали его электрошоком, загоняли ему под ногти иголки и кололи ими пальцы. Они грозились отрезать ему руки. В декабре 1969 года Коннела увели на очередной допрос, и никто из пленных его больше не видел. В 1974 году Северный Вьетнам передал американским представителям его останки.

Согласно исследованию центра изучения военнопленных Роберта Митчелла, в период активного использования пыток в первой половине войны пыткам с верёвками подверглись 85 % всех пленных американцев, пыткам со стулом — 67 %, в кандалы заковывались 60 %. Следует отметить, что эффективность пыток была спорной. Некоторые пленные обнаруживали, что любой ответ на допросе, даже ложный, временно облегчает страдания. Когда вьетнамцы потребовали у лётчика морской пехоты Орсона Суиндла назвать имена командира и пилотов его эскадрильи, он под пытками перечислил членов своей школьной футбольной команды.

В 1999 году в комитете по иностранным делам конгресса США прошли слушания, посвящённые предполагаемому участию граждан Кубы в пытках американских военнослужащих во Вьетнаме.

По оценке министерства обороны США, сделанной в 1973 году после освобождения военнопленных, во Вьетнаме под пытками умерло более 55 американских военнослужащих. По оценкам сотрудников военных архивов и активистов, занимающихся проблемами пленных, реальное число гораздо больше.

См. также

• Хоало — музей, одна из тюрем, в которых происходили пытки

Ссылки

• [www.nationalmuseum.af.mil/factsheets/factsheet.asp?id=14405 Brutality and endurance] (сайт Национального музея ВВС США)
• [www.gpo.gov/fdsys/pkg/CHRG-106hhrg65278/html/CHRG-106hhrg65278.htm The cuban program; torture of american prisoners by cuban agents] (материалы слушания в конгрессе США)

Литература

• Stuart I. Rochester, Frederick T. Kiley. Honor Bound = Vietnam at War: The History 1946-1975. — Naval Institute Press, 1999. — ISBN 1557506949.
• [www.ncbi.nlm.nih.gov/pubmed/8683815 Long-term health outcomes and medical effects of torture among US Navy prisoners of war in Vietnam] (исследование центра изучения военнопленных Роберта Митчелла)

Отрывок, характеризующий Пытки американских военнопленных в Северном Вьетнаме

Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.


В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».