Робер де Сорбон

' Робер де Сорбон' (фр. Robert de Sorbon; 9 октября 1201, Сорбон — 15 августа 1274, Париж) — французский теолог, основатель коллежа в Париже, так называемого Сорбоннского дома (Maison de Sorbonne), которому было суждено стать центром организации старейшего и крупнейшего французского университета.

Робер родился в бедной семье в Сорбоне, на территории нынешнего Арденнского департамента. Вступив на путь священнослужителя, он отправился учиться в Реймс и Париж. Он был известен своим благочестием и красноречием, чем и снискал покровительство графа д’Артуа и короля Франции Людовика IX, известного под именем Людовика Святого. Около 1251 года Робер стал каноником в Камбре, после чего получил место каноника и духовника короля в Париже (1258).

Первые ученики появились у Робера около 1253 года, а в 1257 году он основал Сорбоннский дом (Maison de Sorbonne), коллеж в Париже, изначальное предназначение которого сводилось к тому, чтобы обучить богословию два десятка бедных студентов. Коллеж финансировал король Людовик. В 1259 году было получено благословение папы. Коллеж Робера де Сорбона стал одним из центров, вокруг которых сложился Парижский университет. Несмотря на то, что он был не первым из коллежей, созданных в Париже (начало было положено ещё в XII столетии), теологический факультет и сам университет в целом впоследствии стали известны под именем Сорбонны. Робер де Сорбон исполнял обязанности канцлера университета, учил и проповедовал в коллеже до своей смерти, последовавшей в 1274 году.

Отрывок, характеризующий Робер де Сорбон

«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.