Рыбальченко, Филипп Трофимович

Филипп Трофимович Рыбальченко
Дата рождения	13 августа 1898(1898-08-13)
Место рождения	Скуносово, Путивльский район, Сумская область, Украина
Дата смерти	25 августа 1950(1950-08-25) (52 года)
Принадлежность	СССР СССР
Звание
Сражения/войны	Первая мировая война, Гражданская война в России, Советско-финская война (1939—1940), Великая Отечественная война
Награды и премии

Фили́пп Трофи́мович Рыба́льченко (1898—1950) — советский военачальник, генерал-майор (1943).

Биография

Родился 13 августа 1898 года в селе Скуносово Путивльского района Сумской области.

В Русской императорской армии с февраля 1917 года. В Красной гвардии с ноября 1918 года. В Красной Армии с января 1919 года. После войны с апреля 1921 года, по расформировании дивизии, Рыбальченко командовал взводом в 195-м и 196-м пограничных батальонах, а с декабря — в 395-м стрелковом полку 44-й стрелковой дивизии. С января 1922 года находился на учёбе в Киевской высшей военно-педагогической школе, а по её расформировании с февраля 1923 года — в 3-й Киевской военно-инженерной школе. По завершении учёбы с сентября 1923 года проходил службу в 1-й Петроградской военно-инженерной школе, командир взвода, помощник командира роты. С августа 1927 года — слушатель Военной академии РККА им. М. В. Фрунзе, с 1929 года член ВКП(б), с мая 1931 года — начальник штаба 73-го стрелкового полка 25-й стрелковой дивизии УВО. С июля того же года — помощник начальника отдела боевой подготовки штаба УВО, с февраля 1933 года — помощник начальника штаба 80-й стрелковой дивизии, с января 1935 года — начальник штаба и врид начальника Киевской пехотной школы. Имея большой опыт штабной работы, Рыбальченко подготовил труд «Управление стрелковым батальоном в бою», который вышел двумя изданиями в 1933 и 1935 гг. С марта 1936 года служил в штабе 14-го стрелкового корпуса, начальник 4-го отделения, начальник 1-го отделения, он же — заместитель начальника штаба корпуса. С 16 января 1940 года — начальник штаба этого корпуса, в этой должности участвовал в советско-финляндской войне 1939—1940 гг., за что был награждён орденом Красной Звезды. По окончании боевых действий 14-й стрелковый корпус входил в состав ОдВО и располагался в непосредственной близости от государственной границы в районе Кагул, Рени, Измаил, Килия, Болград.

В начале Великой Отечественной войны Рыбальченко в той же должности. В конце июня 1941 года корпус вошел в состав 9-й армии Южного фронта и участвовал в приграничном сражении, в ходе которого осуществлял оборону по восточному берегу р. Прут, отражал наступление немецких и румынских войск северо-западнее г. Кишинев. Затем в тяжелых условиях отхода войск Южного фронта части корпуса в составе Приморской группы войск (с 19 июля — Отдельная Приморская армия) выполняли задачи по прикрытию приморского (одесского) направления, в конце июля — вели оборонительные бои на восточному берегу р. Днестр в районе Тирасполь, Паланка, Овидиополь. В начале августа корпус был расформирован, а Рыбальченко несколько дней состоял в распоряжении штабов Приморской, 9-й армий и штаба Южного фронта. Затем он был откомандирован в ЗакВО, где Военным советом округа допущен к исполнению должности командира 414-й стрелковой дивизии. Находился в должности в течение двух месяцев, однако проявить себя не сумел и по ходатайству Военного совета округа был на этой должности заменен. С октября 1941 года полковник Рыбальченко — заместитель начальника штаба, он же начальник оперативного отдела штаба 12-й армии. В декабре он был отстранен от должности «за несвоевременное доведение до войск боевого приказа на переход в решительное наступление». С марта 1942 года — исполнял должность командира 414-й стрелковой Грузинской дивизии, находившейся на формировании в ЗакВО в г. Буйнакск. С мая того же года — начальник оперативного отдела штаба СКВО, с сентября — начальник штаба 12-го стрелкового корпуса, который дислоцировался в г. Кутаиси и в составе 45-й армии Закавказского фронта нес охрану государственной границы СССР с Турцией и Ираном. В период с 13 октября по 15 декабря 1942 года полковник Рыбальченко и. о. командира 12-го стрелкового корпуса. В служебном отзыве на него от 15 октября 1942 года говорилось: «Полковник тов. Рыбальченко опытный штабной командир. В течение 13 лет почти беспрерывно работает в штабах на самых различных должностях… Штабную и, в частности, оперативную работу знает очень хорошо… Оперативный кругозор хороший. В обстановке корпуса и армии разбирается хорошо…» С апреля 1943 года — заместитель командира 12-го стрелкового корпуса. По личной просьбе он был направлен в действующую армию на 1-й Украинский фронт. С апреля 1944 года исполнял должность заместителя командующего 4-й танковой армией, с мая — начальник штаба 3-й гв. армии, в этой должности участвовал в Львовско-Сандомирской наступательной операции. Однако, по оценке командующего армией гв. генерал-полковника В. Н. Гордова, генерал-майор Ф. Т. Рыбальченко «для начальника штаба армии подготовлен не в полном объёме. Отсутствие опыта командования соединением в мирное время и во время войны в сильной степени сказывается на его деятельности, в силу чего все вопросы, связанные с применением всех средств армии в операции и боевой подготовке, не охватывает…» В декабре 1944 года он был освобожден от должности начальника штаба армии «по неподготовленности по этой должности» и находился в распоряжении ГУК НКО. С марта 1945 года — заместитель командующего 4-й гв. армией 3-го Украинского фронта, которая участвовала в Балатонской и Венской наступательных операциях.

После войны генерал-майор Рыбальченко в той же должности. С января 1946 года — начальник штаба ПриВО. С июля 1946 года в запасе.

Арестован 4 января 1947 года. Арест по запросу Абакумова был санкционирован лично Сталиным. Приговорен к расстрелу Верховным Судом СССР 25 августа 1950 года по обвинению по ст. 58-11 УК РСФСР. Из приговора Рыбальченко Ф. Т.: «Обвиняется в измене родины. Вместе со своими сообщниками …Гордовым и …Куликом возводил злобную клевету на советский строй, руководителей ВКП(б) и правительства. Будучи сторонником реставрации капитализма в СССР, заявлял о необходимости свержения советской власти, делал вражеские выпады против Главы Советского государства и совместно со своими единомышленниками во вражеских целях стремился упразднить политический аппарат в Советской Армии…»

Расстрелян 25 августа 1950 года. Место захоронения — Москва, Донское кладбище. По другим источникамдата и место смерти — 6 марта 1953 года город Куйбышев, ныне Самара.

Посмертно реабилитирован 11 апреля 1956 года Верховным судом СССР.

Награды

Награждён: орденами Ленина (21.02.1945), Красного Знамени (03.11.1944), Кутузова 2-й степени (11.08.1944) , Отечественной войны 1-й степени (28.04.1945), 2 орденами Красной Звезды (1940, 31.03.1943), медалями.

Литература

• Книга памяти Самарской области.
• Коллектив авторов. Великая Отечественная: Комкоры. Военный биографический словарь / Под общей редакцией М. Г. Вожакина. — М.; Жуковский: Кучково поле, 2006. — Т. 1. — С. 489-491. — ISBN 5-901679-08-3.

Отрывок, характеризующий Рыбальченко, Филипп Трофимович

«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.