Стриджо, Алессандро (старший)

Алессандро Стриджо (итал. Alessandro Striggio; Мантуя, ок. 1536—1537 или 1540 год — Мантуя, 29 февраля 1592 года) — итальянский композитор позднего Возрождения; автор мадригалов и театральной музыки, сочетал жанры, создавая мадригальные комедии. Его сын Алессандро, поэт, известен как автор либретто «Орфея» Монтеверди.

Биография

Алессандро Стриджо-старший родился в Мантуе, очевидно, в аристократической семье. Сохранилось мало документов относительно его детства, но наверняка в молодости он должен переехать во Флоренцию, где, начиная по крайней мере с 1560 года, был в тесной связи с фамилией Медичи. Об этом свидетельствует тот факт, что именно от Медичи в 1567 году он был послан в Англию с дипломатической миссией. В шестидесятые годы XVI века Стриджо сочинял многочисленные интермедии для Медичи по случаю свадеб, визитов и других статусных событий. В дальнейшем в последние годы Козимо и при новом великом герцоге Франческо интерес Медичи к музыке уменьшился, и, возможно, поэтому Стриджо искал контактов вне Флоренции. Тем временем его слава преодолела Альпы, и в 1568 году он был приглашён в Мюнхен для выполнения его мотета на 40 голосов «Ecce beatam lucem» по случаю бракосочетания герцога Альбрехта IV Баварского.

Около 1570 года он стал другом Винченцо Галилея, отца астронома и члена Флорентийской камераты; был ли сам Стриджо членом камераты, неизвестно.

В июле 1584 года был приглашён в Феррару герцогом Альфонсо II д’Эсте. Из переписки видно, что Стриджо решил принять приглашение герцога, чтобы иметь возможность послушать Concerto di donne di Ferrara (Концерт женщин Феррары). Феррара была одним из передовых центров музыки того времени. К сожалению, ни одной композиции, о которых говорилось в корреспонденции, до наших дней не сохранилось.

В 1586 году Стриджо переехал в Мантую, где оставался до конца жизни, хотя и находился в тесном контакте с Медичи, компонуя для них музыку крайней мере до 1589 года.

Придворный музыкант

Стриджо был очень известным виолинистом, хотя в эпоху Ренессанса отдавалось предпочтение в большей степени лироне или лире да гамба, чем виоле. Именно как лиронист он участвовал в исполнении написанных им интермедий в 1565 году. В интермедиях 1589 года он играл не только на лироне, а в основном на виоле сопранино (sopranino di viola), вероятно, разновидности виолы дискантики (viola discantica).

Музыка и стиль

Стриджо писал как сакральную, так и светскую музыку; до нашего времени остались только вокальные произведения, хотя иногда с инструментальным сопровождением. Кроме двух версий своей более известной работы, мадригальной комедии «Женские сплетни в прачечной» («Il cicalamento delle donne al bucato et la caccia»), опубликовал семь книг мадригалов.

Мадригальная комедия, которая если не была придумана лично Стриджо, то просто благодарна ему своей славой, долго считалась предшественником оперы, но современные музыковеды склоняются видеть в ней скорее одну из многочисленных попыток в итальянской музыке конца XVI века приспособить доминирующие музыкальные формы к потребностям драматического действа. В мадригальной комедии нет действия: 15 отдельных мадригалов Cicalamento повествуют историю только словами и музыкой без какой-либо активности на сцене. Мадригальная комедия не имеет особых отличий от других музыкальных форм вроде интермедии.

Одним из его величайших произведений, как и одним из величайших достижений ренессансногй полифонии, является мотет Ecce beatam lucem для четырёх хоров (40 голосов) и continuo, очевидно, созданный в Мюнхене в 1568 году. Существуют также данные, что эта композиция (или месса Стриджо на 40-60 голосов) была выполнена во время его дипломатического визита в Лондон в 1567 году. Вероятно, в этом исполнении участвовал Томас Таллис, который был поражён им, а возможно — сподвигнут произведением Стриджо на создание своего знаменитого 40-голосого Spem in alium, которое он написал вскоре после того по поручению Роберта Дадли, графа Лестера, для королевы Елизаветы I. В отличие от Таллиса, Стриджо специально указывает, чтобы голоса были удвоены инструментами; в баварском исполнении 1568 года использовалось восемь флейт, восемь виол, восемь тромбонов, клавесин и басовая лютня. Мотет является полихоральной композицией для четырёх хоров, которые были пространственно разделены и состояли последовательно из шестнадцати, десяти, восьми и шести голосов.

Работой ещё большего масштаба, долго считавшейся утраченной, является месса Стриджо на сорок и финалом Agnus Dei на шестьдесят голосов. Произведение недавно было найдено берклийским музыковедом Дэвидом Морони и идентифицировано как пародийная месса, Missa sopra Ecco sì beato giorno. Скорее всего, произведение было написано в 1565-6 годах и поздней зимой или весной 1567 года увезен Стриджо через Европу, чтобы исполнить его в Мантуе, Мюнхене и Париже. Первое современное исполнение мессы было осуществлено 17 июля 2007 года в Альберт-холле во время лондонских Променадных концертов певцами BBC и вокального ансамбля Tallis Scholars под руководством Морони. Первый коммерческий концерт мессы был осуществлён британским вокальным ансамблем I Fagiolini (дирижёр Роберт Холлингворт) на лейбле Decca в марте 2011 года и выиграл Gramophone Award и Diapason D’Or de L’Année французского журнала Diapason, а также опередил альбомы Эминема, Бон Джови и Джорджа Харрисона в британском чарте поп-музыки. Вторая запись была сделана в 2012 году под руководством Эрве Нике и при обработке Доменика Висса.

Стриджо был очень влиятельным композитором, о чём можно судить по широкому распространению его музыки в Европе в конце XVI века. Особенно широкое влияние он имел в Англии; возможно, это было отчасти связано с его визитом 1567 года, возможно — также с деятельностью Альфонсо Феррабоско, итальянского мадригалиста, который большую часть своей жизни провёл в Англии, популяризируя там итальянский музыкальный стиль.

Некоторые произведения

• Мотет Ecce beatam lucem на 40 голосов.
• Месса на Вот такой блаженный день (Missa sopra Ecco sì beato giorno,) на 40-60 голосов.
• Первая книга мадригалов (Il primo libro di madrigali), 5 voll., 1558, утрачена.
• Первая книга мадригалов (Il primo libro di madrigali), 6 voll., 1560.
• Il cicalamento delle donne al bucato et La caccia, 1567.
• Вторая книга мадригалов (Il secondo libro di madrigali), 5 voll., 1570.
• Третья книга мадригалов (Il terzo libro di madrigali), 5 voll., 1596.
• Четвёртая книга мадригалов (Il quarto libro di madrigali), 5 voll., 1596.
• Пятая книга мадригалов (Il quinto libro di madrigali), 5 voll., 1597.

Библиография

• Iain Fenlon, voce «Alessandro Striggio», in The New Grove Dictionary of Music and Musicians, ed. Stanley Sadie, 20 voll., London, Macmillan Publishers Ltd., 1980. ISBN 1-56159-174-2
• Gustave Reese, Music in the Renaissance, New York, WW Norton & Co., 1954. ISBN 0-393-09530-4
• Iain Fenlon, Hugh Keyte, «Early Music», July 1980. Reference in CD liner notes to Spem in Alium by Tallis Scholars, Gimell CDGIM 006.

Ссылки

• [www.starsarena.de/sn/156 Композитор XVI века Алессандро Стриджо лидирует в британских чартах]

Отрывок, характеризующий Стриджо, Алессандро (старший)

«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.