Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка
«Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка» (нем. Einäuglein, Zweiäuglein und Dreiäuglein) — сказка братьев Гримм о трёх сёстрах, с разным числом глаз, из которых одна, похожая на обычного человека, но обижаемая остальными, нашла своё счастье. По системе классификации сказочных сюжетов Aарне-Томпсона, имеет номер 511.
Сюжет
У женщины было три дочери, имеющие различное количество глаз: Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка. С Двуглазкой мать и сёстры обращались очень дурно, так как та выглядела как прочие люди. И бедняжке приходилось питаться объедками. Однажды, когда голодная Двуглазка сидела со своёй козой и плакала, перед ней явилась ведунья, которая научила её чудесным словам. Сказать их следовало козе, и девушка могла всегда получить всякое хорошее кушанье. Изречение было следующим: «Козочка, мэ-мэ, стол накрывай!» После насыщения нужно было сказать: «Козочка, мэ-мэ, столик убирай!» — и столик тут же исчезал.
Когда Двуглазка таким образом получила средство для пропитания, то перестала есть домашние объедки, оставляемые сёстрами. Тогда Одноглазка решила сходить с Двуглазкой в поле, чтобы узнать причину. Когда Одноглазка, утомлённая от ходьбы и зноя уселась в траве, то Двуглазка убаюкала её глаз, и та ничего не заметила. На следующий день в поле пошла Трёхглазка, но когда Двуглазка её убаюкивала, то забыла про третий глаз, и той удалось подсмотреть откуда Двуглазка берёт себе пищу. Когда мать узнаёт тайну Двуглазки, она от зависти убивает козу. Двуглазка ушла в поле и там горько плакала. Снова перед ней явилась вещая дева и дала совет закопать кишочки козы перед входной дверью. Следующим утром на этом месте выросло дерево с серебряными листьями и золотыми яблоками, которые не даются в руки никому, кроме Двуглазки. Мать же от зависти обращается с ней хуже чем раньше.
Как-то мимо дерева проезжал молодой рыцарь. Увидев рыцаря, сёстры прячут Двуглазку, накрыв её пустой бочкой. Любуясь деревом, рыцарь спрашивает, кому оно принадлежит. Одноглазка и Трёхглазка утверждают, что дерево их. Однако, им не удается сорвать ни плодов, ни ветвей для рыцаря. Тем временем Двуглазка выкатывает из-под бочки под ноги рыцаря два золотых яблока. Удивлённый рыцарь расспрашивает сестёр, и те признаются, что у них есть ещё сестра, Двуглазка, которая выглядит как обыкновенные люди. Увидев Двуглазку, рыцарь очарован её красотой и вскоре сочетается с ней браком. Вслед за Двуглазкой, к её новому жилищу приходит чудесное дерево.
Долгое время спустя тех событий, перед замком Двуглазки появляются две нищенки, в которых она узнаёт своих сестёр. Несмотря на всё зло, причиной которого сёстры были для неё в прошлом, Двуглазка ласково их приняла и облагодетельствовала, так что Одноглазка и Трёхглазка от всего сердца сожалеют о зле, которое причинили своей сестре в молодости.
Происхождение сюжета
Впервые сказку в 1816 году опубликовал Теодор Пешек в журнале Иоганна Густава Бюшинга «Еженедельные сообщения для друзей истории, искусства и учености средневековья» (Т. 2, Стр. 17-26) под заголовком «История об Одноглазке, Двуглазке и Трёхглазке». Текст в редакции братьев Гримм более описательный с большим количеством прямой речи, однако без изменения содержания сюжета. В «рейнском варианте», записанном «при Кобленце» (заметка Вильгельма Гримма) количество сестёр равнялось восьми.
Самая ранняя публикация сходной сказки, «Земляная корова» Мартина Монтануса, произошла в 1560 году, однако братья Гримм с ней не были знакомы[1].
Интерпретации
Двуглазка — единственная из сестёр, которая не обладает глазом посреди лба, который считался «злым взглядом»[2].
Братья Гримм сравнивали Одноглазку по своему зрительному качеству с Полифемом и Одином, а Трёхглазку с Юпитером, который имел три глаза в некоторых вариантах мифа. Хедвиг фон Бейт интерпретировал козу как материнский символ, могущий быть Хайдрун — небесной козой из древнегерманских и скандинавских преданий. Этот символ проявляется в образе ведуньи, а также дерева жизни, серебро и золото которого указывают на металл и огонь Матери-Земли, в то время как бочка воплощает злую мать[3].
Фридель Ленц в образе Двуглазки усматривает современную разумную душу, которая должна уйти из мира фантазии, который больше не даёт ей пищи[4].
Памела Треверс в образе Одноглазки видела «недочеловеческое», в образе Трёхглазки — «сверхчеловеческое», которые равно чудовищны и не могут питаться духовной пищей, которая доступна только нормальным людям[5].
См. также
|
Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка в Викитеке? |
|---|
Напишите отзыв о статье "Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка"
Примечания
- ↑ (нем.) Grimm, Brüder: Kinder- und Hausmärchen. Ausgabe letzter Hand mit den Originalanmerkungen der Brüder Grimm. Mit einem Anhang sämtlicher, nicht in allen Auflagen veröffentlichter Märchen und Herkunftsnachweisen herausgegeben von Heinz Rölleke. Band 3: Originalanmerkungen, Herkunftsnachweise, Nachwort. Durchgesehene und bibliographisch ergänzte Ausgabe, Stuttgart 1994. S. 494—495. (Reclam-Verlag; ISBN 3-15-003193-1)
- ↑ Н. В. Будур: Сказочная энциклопедия, — М: Олма-Пресс, 2005, С. 358—359. ISBN 5-224-04818-4
- ↑ (нем.) Hedwig von Beit: Symbolik des Märchens. A. Francke, Bern 1952. S. 171—172.
- ↑ (нем.) Lenz, Friedel: Bildsprache der Märchen. 8. Auflage. S. 84-96, 251. Stuttgart, 1997. (Verlag Freies Geistesleben und Urachhaus GmbH; ISBN 3-87838-148-4)
- ↑ [www.fourthway.narod.ru/lib/blow.htm Треверс: Взрывная сила волшебных сказок]
Отрывок, характеризующий Одноглазка, Двуглазка и Трёхглазка
– А как звать?– Петр Кириллович.
– Ну, Петр Кириллович, пойдем, мы тебя отведем. В совершенной темноте солдаты вместе с Пьером пошли к Можайску.
Уже петухи пели, когда они дошли до Можайска и стали подниматься на крутую городскую гору. Пьер шел вместе с солдатами, совершенно забыв, что его постоялый двор был внизу под горою и что он уже прошел его. Он бы не вспомнил этого (в таком он находился состоянии потерянности), ежели бы с ним не столкнулся на половине горы его берейтор, ходивший его отыскивать по городу и возвращавшийся назад к своему постоялому двору. Берейтор узнал Пьера по его шляпе, белевшей в темноте.
– Ваше сиятельство, – проговорил он, – а уж мы отчаялись. Что ж вы пешком? Куда же вы, пожалуйте!
– Ах да, – сказал Пьер.
Солдаты приостановились.
– Ну что, нашел своих? – сказал один из них.
– Ну, прощавай! Петр Кириллович, кажись? Прощавай, Петр Кириллович! – сказали другие голоса.
– Прощайте, – сказал Пьер и направился с своим берейтором к постоялому двору.
«Надо дать им!» – подумал Пьер, взявшись за карман. – «Нет, не надо», – сказал ему какой то голос.
В горницах постоялого двора не было места: все были заняты. Пьер прошел на двор и, укрывшись с головой, лег в свою коляску.
Едва Пьер прилег головой на подушку, как он почувствовал, что засыпает; но вдруг с ясностью почти действительности послышались бум, бум, бум выстрелов, послышались стоны, крики, шлепанье снарядов, запахло кровью и порохом, и чувство ужаса, страха смерти охватило его. Он испуганно открыл глаза и поднял голову из под шинели. Все было тихо на дворе. Только в воротах, разговаривая с дворником и шлепая по грязи, шел какой то денщик. Над головой Пьера, под темной изнанкой тесового навеса, встрепенулись голубки от движения, которое он сделал, приподнимаясь. По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо.
«Слава богу, что этого нет больше, – подумал Пьер, опять закрываясь с головой. – О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они… они все время, до конца были тверды, спокойны… – подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты – те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они – эти странные, неведомые ему доселе они, ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей.
«Солдатом быть, просто солдатом! – думал Пьер, засыпая. – Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? – подумал Пьер. – Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
«Рассветает, – подумал Пьер. – Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что кто то вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
«Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам бога, – говорил голос. – Простота есть покорность богу; от него не уйдешь. И они просты. Они, не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное – золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? – сказал себе Пьер. – Нет, не соединить. Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли – вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо! – с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
