Турян, Леон
| Леон Турян Гевонт Турян<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;">  </td></tr>
| ||
| ||
|---|---|---|
| Церковь: | Армянская Апостольская Церковь | |
| Рождение: | 1 января 1879 Стамбул, Османская империя | |
| Смерть: | 24 декабря 1933 (54 года) | |
Архиепископ Леон Турян (англ. Leon Tourian) — примас Восточной Епархии Армянской апостольской церкви США, убитый 24 декабря 1933 года в Нью-Йорке политическими оппонентами.
Предшествующие события
Гевонт Турян родился 1 января 1879 года в Стамбуле, Оттоманской Империи. До назначения в Нью-Йорк в 1931 году Турян был архиепископом Смирны, заместителем константинопольского патриарха, а затем прелатом в Греции, Болгарии и Манчестере, Великобритания.
Инцидент, который стал причиной заговора по убийству архиепископа, произошел 1 июля 1933 года в павильоне для празднования Армянского Дня на выставке Век Прогресса, проводившейся в Чикаго. Перед тем как начать молитву он приказал убрать со сцены трехцветный флаг Армянской Демократической Республики (1918—1920) до того, как он взойдёт на неё.
По мнению архиепископа, его появление рядом с этим флагом могло бы вызвать гнев советского правительства Армении, что могло бы стать серьезной проблемой, так как Святой Престол в Эчмиадзине на территории Советской Армении был центром духовной власти армянской церкви, и католикос всех армян считал необходимым поддерживать дружественные отношения с Советскими властями.
Однако члены националистической Армянской Революционной Федерации (АРФ), известные как дашнаки, для которых флаг являлся священным символом армянской нации, восприняли это как предательство. Вскоре Турян был атакован 5 членами АРФ в Вустере, штат Массачусетс. Двое из нападавших были осуждены[1]. После этого инцидента Турян нанял телохранителя.
Убийство
Конфликт достиг своего апогея 24 декабря 1933 года, когда несколько человек напали в начале службы на архиепископа Леона Туряна в Церкви Святого Креста в Вашингтон Хайтс в Манхэттене накануне Рождества. Коссоф Гаргодиян, постоянный телохранитель Туряна, сидел в задней части церкви, будучи уверен в том, что нападение на Туряна невозможно в святом месте в предрождественский день. Однако в конце процессии, когда архиепископ проходил мимо пятого с конца ряда скамей, он был внезапно окружен группой людей, вставших таким образом, чтобы скрыть действия своих товарищей. Двое из них нанесли архиепископу Туряну удары большими ножами для разделки мяса, и как только архиепископ упал, нападавшие рассеялись и исчезли в толпе. Двое из нападавших были схвачены прихожанами, избиты, а затем переданы полиции[2].
Полиция вскоре задержала 7 других нападавших, которые все являлись членами АРФ. 14 июля 1934 года, после судебного процесса, который длился 5 недель, двое из арестованных, Мадтэос Лейлегян и Нишан Саркисян, были признаны виновными в убийстве первой степени, а другие семь в причинении смерти первой степени. Лейлегян и Саркисян были приговорены к смертной казни, но губернатор Нью-Йорка Герберт Леман заменил смертный приговор на пожизненное заключение «в связи с чрезвычайными обстоятельствами этого дела». Остальные 7 были приговорены к различным срокам тюремного заключения, от 10 до 20 лет[3][4].
Последствия
После убийства прихожане Армянской Апостольской Церкви в Америке разделились между церквями, связанными с Католикосатом Всех Армян (Святейший Престол Эчмиадзина), располагавшимся тогда на территории Советской Армении, и церквями, связанными с Католикосатом Киликии, в Антелиас, вблизи Бейрута, Ливан, несмотря на то, что литургия осталась той же.
Отдельные конгрегации стали по составу полностью дашнакскими или анти-дашнакскими, в некоторых случаях с насильственными исключениями и жестокими драками. На протяжении десятилетий армяне с дашнакскими убеждениями будут считать девятерых осуждённых дашнаков невинными козлами отпущения, а архиепископа — предателем своего народа, в то время как армяне недашнакских убеждений будут считать девятерых осуждённых и всю дашнакскую партию ответственными за это преступление.
В настоящее время в Америке функционируют две структуры Армянских Апостольских Церквей:
- Святейший Престол Эчмиадзина
- Восточная Епархия Армянской Апостольской Церкви в Америке
- Западная Епархия Армянской Апостольской Церкви в Америке
- Святой Престол Киликии
- Восточная Епархия Армянской Церкви в Америке
- Западная Епархия Армянской Церкви в Америке
Напишите отзыв о статье "Турян, Леон"
Примечания
- ↑ [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=F50F10FB3E5516738DDDAC0A94DA415B838FF1D3&scp=1&sq=tourian%20westboro&st=cse The New York Times, December 25, 1933. Beaten at church picnic; Archbishop Was Attacked by Gang in Westboro, Mass.]
- ↑ [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=F40813FB3E5516738DDDAC0A94DA415B838FF1D3&scp=1&sq=SLAIN%20IN%20187TH%20ST.%20CHURCH&st=cse The New York Times, December 25, 1933. Slain in 187th st. church; Assassins Swarm About Armenian Prelate and Stab Him.]
- ↑ [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=F00913FE3858177A93C6A8178CD85F408385F9 The New York Times, July 14, 1934. Nine found guilty in church murder; Two Convicted of Murder and Seven of Manslaughter in Armenian Prelate’s Death.]
- ↑ [select.nytimes.com/gst/abstract.html?res=F30E10FF385D167A93C7AB178CD85F408385F92 The New York Times. Tourian slayers condemned to die; Seven Others, Convicted in the Killing of Archbishop, Get Long Prison Terms.]
Отрывок, характеризующий Турян, Леон
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
