Аграфиотис, Димитрис

Димитрис Аграфиотис

Димитрис Аграфиотис (греч. Δημήτρης Αγραφιώτης; род. 17 марта 1932, Афины) — греческий дирижёр и композитор. Отец Алексиса Аграфиотиса.

С 10-летнего возраста учился игре на скрипке в Салониках. По окончании Второй мировой войны вернулся с семьёй в Афины, где помимо занятий скрипкой начал изучать теорию музыки в Греческой консерватории под руководством Мариоса Варвоглиса. Затем учился в Афинской консерватории у Жозефа Бустидуи (скрипка) и Филоктитиса Икономидиса (теория). В 1960—1962 гг. продолжил обучение в Мюнхенской академии музыки, в том числе у Г. Э. Лессинга (дирижирование) и Гюнтера Биаласа (композиция), а затем в течение трёх лет занимался в зальцбургском Моцартеуме под руководством Германа Шерхена и Герхарда Вимбергера. В 1962—1963 гг. учился также на Международных дирижёрских курсах Герберта фон Караяна в Берлине.

В 1964—1968 гг. Аграфиотис работал ассистентом Бернхарда Паумгартнера в зальцбургском оркестре Camerata Academica, одновременно продолжая изучать композицию под руководством Цезаря Бресгена. В 1965 г. представил первую законченную композицию — додекафонические Три песни на стихи Гиоргоса Сефериса. В 1968—1978 гг. возглавлял Швабский симфонический оркестр в Ройтлингене, исполнил несколько премьер произведений новейших греческих композиторов, ввёл в практику оркестра концерты для детей и школьников. Начиная с 1970-х гг. часто выступал как приглашённый дирижёр с Оркестром Ламурё, Афинским государственным оркестром, другими греческими коллективами. За пределами Греции был одним из главных популяризаторов современной греческой академической музыки, исполняя с оркестрами разных стран произведения Никоса Скалкотаса, Янниса Ксенакиса, Микиса Теодоракиса и других авторов. В 1993—1999 гг. возглавлял симфонический оркестр в Салониках. В 1991—1994 гг. преподавал гармонию в Афинском университете.

Отрывок, характеризующий Аграфиотис, Димитрис

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.